Умер человек, хоронивший российских императоров. Скорее всего, он и сам считал себя кем-то из их числа — «царь Борис»! Имя первого секретаря Свердловского обкома парадоксальным образом — а все значительное в России парадоксально и неожиданно — стало символом России постсоветской и посткоммунистической. Даже партийно политкорректное уничтожение Ипатьевского дома лишь установило на будущие времена устойчивую ассоциацию Ельцина с исторической русской властью («то ли он украл, то ли у него украли...»). Разумеется, это следствие изощренных политтехнологий: нынешняя Россия, как мы смутно догадывались все эти годы, не стала по-настоящему ни постсоветской, ни посткоммунистической. Но театральный эффект от «броневичка» марки Т-72 был убедителен.
Этого эффекта хватило, чтобы пометить целое поколение «наших людей» — не так сильно, конечно, как их метила сталинская эпоха, но уж посильнее, чем брежневская, длившаяся вдвое дольше... Но вот что удивительно: весь ельцинизм, несмотря на свою эпохальность, никогда не обладал собственным содержанием. Он с самого начала являлся только вынужденным и обусловленным ответом Горбачеву. Горбачев был европоцентристом — Ельцин, руководствующийся своими бонапартистскими амбициями, в ответ сделал ставку на американцев. Горбачева в большую политику ввела Маргарет Тэтчер, и поэтому он всю свою политическую карьеру провел под знаком союза с Великобританией и Германией. Ельцин же летал через Атлантику с «подскоком» в Дублине, что само по себе можно расценивать как антибританский демарш. Правда, для сохранения равновесия (во всех смыслах) Борис Николаевич все-таки не вышел из самолета на встречу с ирландским премьером.
Внешнеполитические установки, как изначально ведется в российской истории, продиктовали и фундаментальные перемены во внутренней политике. Горбачев делал ставку на первых секретарей, которых он хотел освободить от идеологического балласта и ввести в клуб международной элиты. Ельцин в ответ возглавил «дворцовый переворот» третьих секретарей и знатных комсомольцев — тех самых «румяных комсомольских вождей», олигархическую подоплеку которых еще в далекие 1960-е годы угадал прозорливый Евтушенко. Разумеется, поскольку ельцинский набор был, что называется, «плоть от плоти» высшей номенклатуры, последнюю не сгноили в ГУЛАГе, а вывели в категорию «конструктивной оппозиции» и немножко поделились результатами приватизации.
И в административно-политических играх Ельцин лишь парировал — правда, остроумно — горбачевские задумки. Был у Михаила Сергеевича свой карманный лидер на будущую партию реформ — Руцкой. Борис Николаевич переманил летчика к себе в вице-президенты, а потом нейтрализовал, как засланного казачка (вообще, в ельцинскую эпоху выходцам из ВВС досталась роль трагических, а иногда и жертвенных оппозиционеров).
Отсутствие независимого политического контента привело к тому, что содержанием ельцинизма стали квазивизантийские интриги и питающие их денежные потоки. Знаменательно, что в послеельцинский период главное детище Бориса Николаевича — «семья» — не только не захирело, но, наоборот, налилось новыми финансовыми соками. Настолько, что полузабытый страной Ельцин совершенно неожиданно мог бы оказаться через несколько месяцев серьезным электоральным фактором. Не оказался. Ипатьевский дом наконец-то перестал существовать не только на физическом плане, но и в невидимом мире. Может быть, это знаменует начало чего-то подлинно нового.
Умер человек, хоронивший российских императоров. Скорее всего, он и сам считал себя кем-то из их числа — «царь Борис»! Имя первого секретаря Свердловского обкома парадоксальным образом — а все значительное в России парадоксально и неожиданно — стало символом России постсоветской и посткоммунистической. Даже партийно политкорректное уничтожение Ипатьевского дома лишь установило на будущие времена устойчивую ассоциацию Ельцина с исторической русской властью («то ли он украл, то ли у него украли...»). Разумеется, это следствие изощренных политтехнологий: нынешняя Россия, как мы смутно догадывались все эти годы, не стала по-настоящему ни постсоветской, ни посткоммунистической. Но театральный эффект от «броневичка» марки Т-72 был убедителен.
Этого эффекта хватило, чтобы пометить целое поколение «наших людей» — не так сильно, конечно, как их метила сталинская эпоха, но уж посильнее, чем брежневская, длившаяся вдвое дольше...
Но вот что удивительно: весь ельцинизм, несмотря на свою эпохальность, никогда не обладал собственным содержанием. Он с самого начала являлся только вынужденным и обусловленным ответом Горбачеву. Горбачев был европоцентристом — Ельцин, руководствующийся своими бонапартистскими амбициями, в ответ сделал ставку на американцев. Горбачева в большую политику ввела Маргарет Тэтчер, и поэтому он всю свою политическую карьеру провел под знаком союза с Великобританией и Германией. Ельцин же летал через Атлантику с «подскоком» в Дублине, что само по себе можно расценивать как антибританский демарш. Правда, для сохранения равновесия (во всех смыслах) Борис Николаевич все-таки не вышел из самолета на встречу с ирландским премьером.
Внешнеполитические установки, как изначально ведется в российской истории, продиктовали и фундаментальные перемены во внутренней политике. Горбачев делал ставку на первых секретарей, которых он хотел освободить от идеологического балласта и ввести в клуб международной элиты. Ельцин в ответ возглавил «дворцовый переворот» третьих секретарей и знатных комсомольцев — тех самых «румяных комсомольских вождей», олигархическую подоплеку которых еще в далекие 1960-е годы угадал прозорливый Евтушенко. Разумеется, поскольку ельцинский набор был, что называется, «плоть от плоти» высшей номенклатуры, последнюю не сгноили в ГУЛАГе, а вывели в категорию «конструктивной оппозиции» и немножко поделились результатами приватизации.
И в административно-политических играх Ельцин лишь парировал — правда, остроумно — горбачевские задумки. Был у Михаила Сергеевича свой карманный лидер на будущую партию реформ — Руцкой. Борис Николаевич переманил летчика к себе в вице-президенты, а потом нейтрализовал, как засланного казачка (вообще, в ельцинскую эпоху выходцам из ВВС досталась роль трагических, а иногда и жертвенных оппозиционеров).
Отсутствие независимого политического контента привело к тому, что содержанием ельцинизма стали квазивизантийские интриги и питающие их денежные потоки. Знаменательно, что в послеельцинский период главное детище Бориса Николаевича — «семья» — не только не захирело, но, наоборот, налилось новыми финансовыми соками. Настолько, что полузабытый страной Ельцин совершенно неожиданно мог бы оказаться через несколько месяцев серьезным электоральным фактором. Не оказался. Ипатьевский дом наконец-то перестал существовать не только на физическом плане, но и в невидимом мире. Может быть, это знаменует начало чего-то подлинно нового.
ВЫПУСК № 16 (461) Деловой еженедельник «Компания»