Главный русский миф.

https://youtu.be/g4Yx8GTJz-w

Интервью Гейдара Джемаля (1947 — 2016) для первого сезона сериала «Джихад русской литературы». Эта съемка (28.08.2016) стала одной из последних в жизни выдающегося мыслителя и исламского деятеля. Мы посчитали важным опубликовать полную версию его ответов.

«Джихад русской литературы» — проект Надежды Кеворковой о встрече русской литературы с исламом и мусульманами.

Гейдар Джемаль. Интервью 28 августа 2016 года для сериала «Джихад русской литературы»
Да, я пишу стихи. Писал и пишу. Мои стихи представляют собой крайне личное экзистенциальное выражение меня в мире. Даже не просто меня. Все мои стихи посвящены моей собственной смерти. В разных формах. Поэтому никогда не отвлекался ни на какие другие темы.

Лермонтов и туземное
Надо понять такую вещь, что, Лермонтов, конечно, является фигурой более острой, более меланхоличной и мрачной, чем Пушкин.

Отказавшийся придуриваться, то есть не желавший выглядеть клоуном, и вместе с тем предвосхитивший очень многие тенденции западной мысли в плане экзистенциализма, в плане скепсиса, философии вопрошания, философии недоверия.

Он предвосхитил Ницше в концепции сверхчеловека, которую разрабатывал эксплицитно, и, в принципе, воплощал до некоторой степени в себе. То есть он был предшественником тех тенденций, которые потом стали нормальными в последней четверти XIX века.

Концепция скучающего цивилизованного барина, который обольщает прекрасную туземку, потом была разработана достаточно подробно в романтической французской литературе.

У Клода Фарера есть роман «Les civilisés» — просто продолжение темы Бэлы, но на базе французского Индокитая. Он уже появился в начале XX века. Но парадигма всего этого, то есть такой иероглиф создан Лермонтовым за 70 лет до Клода Фаррера.

Постоянное болезненное ощущение неправды глобальной цивилизации, неправды вот этих civilisés, и вместе с тем беззащитности и жертвенности подлинного, но при этом безнадёжно-обреченного туземного начала.

Бэла — символ обреченности туземного, которое будет всё равно обмануто, куплено, проманипулировано через свои искренние человеческие чувства, разведено, обращено, брошено, растоптано.

Потому что это то человеческое, что должно быть уничтожено, что приносится в жертву — то подлинное, то, человеческое, что стирается обществом. Потому что общество есть молох, который питается человеком, который жрёт человеческие соки и человека превращает в часть самого себя.

Но поскольку вот это превращение у русского барина не завершилось, он не является немцем Штольцем, он «лишний человек», он открыт чувствованиям туземного.

Англичане, французы и русские — разница колониализма
Законченный европеец чувству туземного не открыт, для него туземное отделено барьером.

Человеческий мир сложен, возникает феномен романтической литературы Фаррера, новое внимание к туземному и новое внимание к подлинному, которое опять-таки обречено.

Надо же понять колониализм в русском варианте, а бесспорно в лице русских поэтов мы имеем дело с обоснованиями культурной интроспекции колониализма.

Но колониализм многообразный и сложный.

Например, англичане изучали санскрит как сумасшедшие. Изучали арабский, повязывали чалму, молились или становились какими-нибудь факирами или знатоками ригведы.

И с крайним вниманием относились ко всему местному. Даже занимались культивированием индуизма, создавая специальные общества для брахманов, для кшатриев: «Брахмо Самадж, «Арья Самадж». Это английская версия колониализма.

Есть французская версия колониализма. То есть просто: туземец — это животное, его надо резать, отрезать головы, снимать с него шкуру.

Это иступленная, даже такая древнесемитская ненависть к чужому.

А русское — оно между. Русское ближе к французскому, но под влиянием немножко британского и германского. С одной стороны, коллекционирование черепов чеченцев и беспощадное уничтожение аулов, геноцид, отравление колодцев.

Но, с другой стороны, некое внимание к обычаям, некие записи фольклора — то, что французы не делали. Потому что для старого французского сознания XIX века совершенно невозможно углубиться в парадигму туземного.

Я в своё время изучал мощный учебник для католических семинарий на французском языке, учебник теологии католической. Учебник был издан, допустим, в 1890 году. А4 формат, колоссальной толщины, естественно, на базе Фомы Аквинского.

А в конце страничек на пятьдесят как бы научная статья по исламу. Чтобы молодой семинарист, будущий кюре чётко знал что такое ислам, с чем, так сказать, ему приходится иметь дело.

Надо сказать что по силе ненависти к исламу, по нежеланию вникать, по стремлению даже на уровне дискурса такого интеллектуального всё втоптать в землю это, конечно, оставляет позади далеко любые ватно-патриотические вбросы и выбросы, которые сегодня мы встречаем.

Такая цельная звериная ненависть. И она сопровождалась соответственно, тем, что мы теперь знаем — фотографии французских солдат, позирующие с головами алжирцев, которые они посылали семьям!

Они ожидали, что их девушки, невесты, жёны будут с восторгом рассматривать эти фотки, которые далеко за собой оставляют знаменитые ролики про ИГ*.

И я думаю, что русский колониализм как раз где-то посередине. Такие усталые, немножко офранцуженные немцы, разбавленные, может быть, татарской кровью, которые готовы учитывать туземный фактор как часть человеческого пространства, чего французы не готовы.

Но не на уровне британской учености, совсем, не на уровне погружения в тайну тайн. А так, в принципе, конечно это коллекционирование черепов и отказ признать какое-то общечеловеческое измерение между собой и кавказскими горцами. Я уж не говорю про среднеазиатских степняков.

Поэтому, Лермонтов — типичный выразитель русского колониализма. С очень умеренной попыткой поверхностно вникнуть в некий гештальт, причём, в основном, расчеловеченный, то есть вот камни, скалы, орлы, вершины, ревущий поток...

Такие явления пейзажного характера.

Минимализировать человеческое присутствие... Ну и, в принципе... «Дрожи, Кавказ: идёт Ермолов!».

Это может написать спокойно и Лермонтов.

Что написал, допустим, Пушкин о России — тоже отдельная тема. Что они писали о России, это другое совсем. Нас интересует, как они относились к кавказскому сопротивлению.

К кавказскому сопротивлению они относились как колониалисты. Им не приходило в голову, как польским офицерам, перебежать к Шамилю, покончить с Петербургом, со светом и стать офицерами в армии Шамиля.

Им это в голову не могло прийти. Для них все эти ущелья должны быть сделаны безопасными для путника.

А горцы должны забыть предания прадедов. Это сказано так подробно.

Тютчев — классический пример нынешнего полностью развившегося сознания, построенного на великой и потрясающей фикции. Эта фикция в своё время разоблачалась Чаадаевым. Чаадаев близко подходил.

С ней пытались работать и Пушкин, и Лермонтов. Потом она стала очень агрессивной, уже в писаниях Данилевского, Достоевского, «Россия и Европа», славянофилы.

Проблема России и Запада: оскорбленность
Что такое Россия? Проблема в чём?

Россия есть порождение Запада для борьбы с недоступной для Запада частью мира, для чего использованы исторически сохранившиеся на этой территории элементы политического наследия орды, которые взяты под контроль германо-римским влиянием.

Но феномен, который возник, хитрым образом обслуживает геополитические интересы Запада, колонизуя те пространства, до которых британская империя, например, не могла дотянуться, ведя борьбу с исламом, нейтрализуя османскую империю, которая до XVIII века была главным вызовом большому Западу.

Для внутреннего самосознания правящих элит было необходимо испытывать «ressentiment», то есть, обиду, оскорбленность, чувство недооцененности, противопоставленность. «Вот какую нам роль отводят»...

Данилевский же об это прямо пишет, какую роль нам отводит Запад: цивилизовать рваных ублюдков, бродящих по степи. Ну, извините. Не жирно-ли будет целую империю Российскую на роль цивилизаторов каких-то бегающих по степи племён? Нет, мы, так сказать, другое’с!

Тютчев, является выразителем этого алгоритма, этой проблемы. То есть Российская империя — часть Запада, часть глобальной цивилизации, часть мирового порядка, поэтому она сверхценна, она защищает мировой порядок, она борется за него.

Но вместе с тем она недооценена, не понята Западом, который её старается заблокировать, оттолкнуть, ведёт против неё игру, сговаривается за её спиной. Но самое обидное, когда он сговаривается за её спиной с османами! Потому что, мы-то, русские, воюем всё время с Османской империей ради вас, ради Запада.

Да и вообще, вроде мы орду не пустили в Европу — это главный миф русской школы, что орда была остановлена усилиями «злых городов» типа Козельска, и в результате она иссякла на этих русских полях и лесах и вот не пошла дальше во Францию и Германию.

Хотя просто минимальное знакомство с историей покажет, что это не так и что препятствий никаких для орды не было, и не пошла она по собственным соображениям туда.

Надо просто понять что Россия — это перелицованная орда, которая сама от себя отреклась, объявила себя, абсолютно проклятым гнусным прошлым, преодолённым, от которого освободились, всё.

Была сделана инъекция германского начала, которая создала удивительный монстр, или химеру, выполняющего распоряжения мирового порядка. И при этом всё время ведущего какие-то риторические речи обиженных этим мировым порядком.

Какие-то постоянные претензии к Западу, который является «врагом», «противником», и так далее.

Хотя, всё что делала Российская империя, включая постцарское, постмонархическое время советское — это просто обслуживание геополитических установок большого Запада.

Тютчев есть классическое выражение этого идеологического когнитивного диссонанса. Такой вот «ressentiment». Еще Ницше говорил, что «ressentiment» — это переживания раба. Господин никогда не испытывает «ressentiment».

У него внутреннее свободное, светлое и лишенное комплекса недооцененности, ущербности отсутствие обиды. В то время как раб — это всегда глухо бормочущий что такое из-под руки, ропщущий в передних прихожих, про себя такой бубнящий.

«Ressentiment » - это главная движущая сила русской государственнической идеологии. И явная политическая составляющая поэзии Тютчева.

Что русский ищет в исламе
Бунин глубоко ненавидел всю эту братию религиозно-философского общества, которая талдычила о третьем завете, о завете со святым духом, о пришествии завета святого духа, имяславие и так далее... Всю эта публику, которая включает в себя Бердяева, Философова, Мережковского, он её глубоко ненавидел.

И для него ислам был неким якорем или некой почвой внутреннего противостояния неохристианской волне, которая поднимала правую интеллигенцию на поверхность в предреволюционные времена.

Для многих русских ислам является способом противостояния тому, что они ненавидят в себе и в близких и вообще в русском гештальте — они апеллируют к исламу.

Как правило, если они апеллируют к чему-то другому «восточному», в кавычках «восточному», потому что ислам это не восточная, это же авраамическая традиция, но если они апеллируют к даосизму или буддизму, то это явно уже не русский человек. Это уже какие-то другие персонажи, которые с какими-то другими целями работают.

А если это русский, и он приходит в конфликт со своей русскостью, то для него, как правило, единственным выходом является, по-крайней мере началом — внимание к исламу, позитивное и идущее вплоть до принятия.

Кстати говоря, фильм «Мусульманин» Хотиненко в этом отношении хотя и очень азбучный, упрощенный, примитивный, но схему на спичках он выкладывает правильно. Русское, которое ненавидит ставший мусульманином главный герой, воплощено в матери и в брате, как в таких омерзительных, потерявших человеческий облик носителей туземно-русского начала. А ислам, становится таким светлым, очищающим, далёким, выразимо-манящим элементом, маяком.

Эта схема хотиненковская, хотя, подчёркиваю, что у него она дана очень примитивно, очень грубо, но что-то в ней есть универсальное.

Я считаю, что оно присутствует и в Бунине. Бунина глубоко раздражала Россия и современное ему еще до революции.

Эта амбивалентность всегда присутствует.

Допустим, о Горьком что можно сказать?

Он любил Россию, или он её ненавидел? Если посмотреть на всех этих «челкашей» и «чудр», вроде как любил.

Как вот понять реальное отношение Горького к Росиии? С одной стороны свинцовые мерзости русской жизни. Достаточно почитать рассказы типа «Хозяин» или «Двадцать шесть и одна». Личный его опыт бродяжничества.

Очень важен «Клим Самгин», такая эпопея...

Ну как её оценить? Это проявление глубокого внимания любящего человека к России или же это выражение глубокой ненависти? Я думаю что Горький был враждебен России. Несомненно.

Он не верил а неё. Он не верил в русского человека.

Поэтому он делал ставку на большевиков, потому что они были фундаментально антирусскими, в смысле прорыва куда-то отсюда, из этого болота.

Попробуй скажи, что Горький это всё ненавидел во времена, когда Горький был великий пролетарский писатель, тут же подняли бы дикий вой и заклевали. Как? Горький, который прошёл своими босыми ногами всю Волгу вместе с бурлаками, и так далее. Конечно же он невероятно всё любил.

Я думаю что непредвзятым анализом можно всё-таки вскрыть, что не любил, отнюдь.

Особенность дворянской литературы
С Буниным, наверное, посложнее, потому что Бунин ведь еще прекраснодушный у нас помещик, дворянин.

Дворянин всегда описывает свои вещи, свои, так сказать, чувства, свои психоэмоциональные переживания, а не то что он видит.

Горький, как мещанин, описывает то, что видит: «свинцовые мерзости». А Бунин, на что бы он ни смотрел, описывает свои переживания как дворянин.

Я вас уверяю что дворяне очень плохо понимают в том, что описывают, а описывают они всегда своё видение, своё отношение.

Чаадаев — исключительная фигура, потому-то его и объявили сумасшедшим. Таких как Чаадаев, в зародыше симпатизирующих этому, было много, а сумасшедшим сделали одного Чаадаева. Потому что он вышел, прорвался на какой-то уровень.

Все эти люди, о которых мы сейчас говорим, и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев, надо учитывать, работают, будучи дворянами, только с замкнутой барокамерой собственного экзистенциала. То есть, когда кто-то из них описывает Стамбул, который «пирует, флагами расцвечен», или когда описывает Кавказ, когда он описывает топот пьяных мужичков — он описывает просто свои состояния.

Если всерьёз разрабатывать (исламскую) тему Бунина, то характерно, что все эти стихи куда-то убраны, где-то рассеяны и вне досягаемости обычного читателя. А в истории России были, конечно, и поострее примеры интеграции в ислам чисто русских людей.

Русский интеллигент и ислам
Понимаете, ислам всё время теребил, нервно раздражал, скажем, наиболее продвинутый в мистическом, религиозном смысле слой русской интеллигенции.

Но здесь надо учитывать две вещи.

Во-первых, османская империя XIX века, а уж тем более времени Бунина, это был больной человек, который уже шёл на нет, без пяти минут покойник.

Во-вторых, ислам не существовал во время Лермонтова, во время Пушкина, во время Тютчева. Не существовал как политический ислам сегодняшнего дня. Он существовал скорее как некий «адатский пережиток», некая административно-адатская машина, которая формировала экзотический визуальный облик неких регионов планеты. Переезжаешь определенную границу к западу от Суэца или к востоку от Кавказа и попадаешь в некое пространство, которое сформировано вот такими наработками, которые существуют как пережитки.

То, что ислам несёт в себе, то есть, что ислам изначально дан как взрывная теология, как идеология тотальной, глобальной революции, как революция Авраама, это угадывалось очень маленьким количеством людей.

Даже в самом исламском мире это было в XIX веке непопулярно. В XIX веке, фактически, господство суфийского ислама было непререкаемым. А пробивавшийся ручеёк ваххабизма был плохо понят самими ваххабитами, вот в таком геополитическом смысле.

Нужно говорить о том что русские понимали смыслоназначение, метаисторическое значение ислама. Это была некая тоска по такому, может быть, чистому монотеизму, усталость от официального христианства. И невозможность, по культурным соображениям, обратиться, допустим, к еврейству. Потому что еврейство однозначно ассоциировалось с чем-то отталкивающим, прежде всего с тем, на чём лежит кровь Христа.

Невозможно было играть в еврейство, в интерес к еврейству, в еврейскую мудрость. И выказывать вот те же чувства по отношению к еврейству, которое было, кстати, под боком: вот оно западное, Привислинский край, Украина, Польша, — вот тебе местечки, и что там? О чём там говорить? Здесь тупик. В направлении Торы тупик. Остается только Коран.

Христианство — некая позолоченная административная фикция, которая отчуждает человека от реального контакта с предметом религии.

Еврейство ассоциируется с чем-то непререкаемо-безобразным, отвратительным.

И нет другого выбора кроме как обратиться к Корану, к его велениям, к заветам, к пророку с его побуждением, с «вещими зеницами». Потому что это чисто, это как камень, как льющийся ручей, как «тучка на груди утёса великана».

Это такие примаранные, первичные вещи. Выбора не было. И вот эта амбивалентность русского интеллигента... Ну потом, извините, с другой стороны там религиозно-философское общество, которое бредило «третьим заветом»; приходом завета святого духа.

Оно же не случайно так бредило. Значит, не устраивал тот завет, в котором они находились. А сказать решающее последнее слово, что третий завет, завет святого духа уже состоялся в лице Мухаммада (ссаляЛлаху алейхи ва ссалям)?

Это и есть «завет святого духа», о котором трындели и Мережковский, и Философова, и компания. Это и есть третий завет.

Но для этого потребовался такой интеллектуальный героизм, которого не нашлось ни у Соловьёва, ни у тем более кого бы то ни было еще.

Соловьёв поднялся только до того, что: «ислам — это духовное молоко, для тех, кто не готов еще пить водку настоящей религии».

Ну там или вино или водку. Я уж не знаю, что он имел в виду. Просто образ молока он как раз использовал, что это «духовное молоко» для тех, кто еще, так сказать, не готов к возлияниям более крепких напитков.

Европеец Гоголь и его европейская невосприимчивость
«Мухаммад» Гоголя — откровенно слабая лекция, построенная на уже опосредованных западных источниках, которые сами по себе тоже уже деформированны клеветнически.

Ведь Запад выстроил 90 процентов всей своей интеллектуальной истории на борьбе с исламом. Начиная с крестовых походов. Начиная от «книг-справочников» по исламу, которые сочиняли совершенно бредовую картину о поклонении мусульман Магомету, который сидит на каком-то троне. Дикий бред такой. Но это всё было написано в двенадцатом, в тринадцатом веках.

Всё это читалось. Причем реальных-то переводов (Корана не было)... По-моему, первый реальный перевод на латынь появился только в XVI веке, ну и это то, что условно можно назвать переводом.

А мы знаем, что латынь была недоступна широкому читателю. И это при том, что для Византии ислам был в этом плане открыт. Был Дамаскин, который, по-моему, у Омара ибн Хаттаба был секретарём. То есть работал прямо в центральном аппарате Халифата.

Этот Дамаскин в принципе по-гречески мог вполне довести до западного читателя адекватное что-то такое.

Но Запад отгородился очень мощными стенами от восприятия ислама, потому что ислам всегда воспринимался как тяжелейший вызов и как в общем «крах и конец».

То есть если это воспринимается как партнёр диалога или оппонент, реальный, настоящий оппонент, не как нашествие марсиан, а как реальный оппонент, то тогда это конец Запада. Сразу.

Это конец всего: это конец идеи империи, это конец идеи силы, это конец идеи власти. Более того, это конец идеи бытия в западном языческом смысле. Поэтому вся западная ментальность в историческом плане выстроена на одном принципе, на одном базальтовом грунте: это глухота и слепота по отношению к феномену ислама.

А Россия и здесь попадает в сложную ситуацию.

Она как-бы часть Запада, она инструмент Запада. Самое главное: она инструмент Запада. Но она инструмент, который недоволен статусом инструмента и тем, что он — часть Запада, и тем, каков Запад, частью которого она является.

И вот в этом плане постоянно просачивается аллюзия ислама, которая невозможна была бы в Европе. В Европе нет. В Англии может быть в какой-то степени. Но ведь Англия девяносто процентов своего времени и интеллектуальных усилий посвятила язычеству, изучению индуизма, буддизма. И только, может быть, десять процентов — это исламоведение, исламоведческий интеллектуализм. А девяносто процентов — это изучение санскрита, пали, трипитаки и так далее.

Немецкая арабистика была продвинутой за счёт того, что они были отрезаны от возможности иметь колонии. У немцев не было колоний.

Они поздно очень пришли к разбору великого географического передела. За счет того, что они были лишены колоний, они могли себе позволить углубиться в изучение исламского мира.

Надо понять что Гоголь вообще не русский автор. Это человек глубоко европейский, не потому что он себя сделал «под Европу», как западники русские, а потому что он малоросс. Он родился на Украине, у него украинские корни, поэтому это человек западный, это европейский человек.

И он совершено глух к тем вещам, которые для русского являются очень выпуклыми, острыми. Он глух и формален. И посмотрите, кстати говоря, как вообще он пишет о России. Ведь если взять и посмотреть с другого угла на «Мёртвые души», то это в принципе путешествие маркиза де Кюстина.

Это путешествие западного человека по «стране клопов» и Коробочек... Де Кюстин тоже самое писал в принципе. Это западный человек. Он просто пишет, его втянули в русскую литературу.

Толстой как скандал и веха
До Толстого, в 30-е годы Бестужев Марлинский и записки разных офицеров, в том числе и из окружения Ермолова — они описывали потрясающие зверства, причём языком очень обыденным. Там «горы черепов», которые возил за собой Слепцов по-моему, генерал, который был коллекционером этих черепов. Убивал людей, отрубал им головы, делал из них черепа и собирал. И это один из примеров. Это было нормой.

Другие просто, может, не имели такого извращённо-научного энтомологического интереса, а просто всё жгли и рубили, и не щадили при этом ни женщин ни детей.

Но это всё описывалось в 30-е годы. Описывалось без художественной патетики, без эмоций, без пафоса, просто, как вот «да, убиваем этих насекомых, будем их истреблять, а что делать? Надо!»

Повесть Толстого «Хаджи-мурат» — веха потому, что она являлась художественным скандалом. А огромное количество текстов, на ту же самую тему, которые рассеяны по цитатам, все кавказоведческие брошюры, литература, — они обращаются к этим архивным источникам с записями, к дневникам русских офицеров. Так там зверств на три Нюрнберга хватит.

А так это, конечно, художественный скандал, потому что это Толстой, потому что это выражено в такой художественной форме. Потому что это стало событием культуры. А дневники офицеров, описывающих отрубленные черепа, не стали вехой и событием культуры.

Советское время делится на два периода.

В 1920-е и в первой половине 1930-х имам Шамиль был борец, лидер освободительного движения, а начиная с 1936 — 1937-го года он начал превращаться в английского агента.

И кончилось всё это убийством Гейдара Гусейнова, президента азербайджанской академии наук, главного, можно сказать, философа азербайджанской республики, который стал академиком именно на идее, что имам Шамиль — главная фигура в национально-освободительной, во всемирной национально-освободительной борьбе применительно к России.

В Африке какой-то ещё есть, там халифа Абдулла, в Китае еще что-то, династия Цин, а вот в России — имам Шамиль, возглавлял национал-освободительную борьбу народов против царизма.

Он на этом стал академиком. А в 1950-м году его расстреляли в собственном кабинете, замаскировав под самоубийство. Так что в советское время тоже всё было неоднозначно.

«Хаджи-мурат» — обобщение всего того, что было написано в сухих отчетах и дневниках действующими офицерами русской армии. Превращено в художественный обличительный документ большой художественной силы, веха в культуре.

Здесь очень многое сошлось, все вот эти записки про «вазы черепов», и тут вот Хаджи-Мурат, чей собственный череп в Кунсткамере.

Именно в кунсткамере. Есть же видео на тему Хаджи-Мурата по поводу кунсткамеры, с всякими научными сотрудниками её. В ту эпоху, когда те, кто уже умерли, пытаясь её заполучить для захоронения, когда они еще активно работали, эта тема была медийной.

И вот там какой-то научный сотрудник, держа череп, на лбу которого написан инвентарный номер, какие-то надписи на арабском, арабским шрифтом сделаны, вот он значит, так: «не отдадим, не отдадим! Какое захоронение? Это предмет, так сказать музейный, всё, это вот музейный предмет...». Экспонат в кунсткамере.

Видео, где работник кунсткамеры, какой-нибудь доктор наук, такой пожилой, соответствующий так сказать генетике, такой лысый вполне, держит этот череп в руках, крупным планом показывает инвентарный номер и говорит: «зачем же, хоронить? Инвентарный номер вот. Достояние кунсткамеры. Не отдадим».

Достоевский: как оправдаться перед империей
Я думаю что Достоевский был бы сталинистом.

Он смешивает Наполеона и Мухаммада (ссаляЛлаху алейхи ва саллям). «Прав пророк, когда ставит батарею» — батарею ставил Наполеон, сбежав из Египта.

Так как-то совмещаются оба образа. Я думаю тоже не случайно.

Достоевский был мучим очень острыми различными комплексами. Ему нужно было любой ценой найти свою платформу дихотомии, дуализма зороастрийского, борьбы Ариманы и Ормузда.

И в этой дихотомии как-бы очиститься и оправдаться перед империей, на которую он посягнул. Он просто был сломан имитацией расстрела, сломан каторгой. И дальше он уже внутренне сломлен, мы имеем дело просто со сломанным человеком.

Тут самым интересным может быть то, что именно его сломанность обнажила его талант. И вот жестокий талант так называемый — то, за что мы Достоевского ценим, неотъемлемо от того, что как человек он был поставлен на колени и сломлен.

Пока он ещё не был сломлен и писал в окружении своих ранних друзей политических в некрасовские времена — это особо не блещет. Если бы это не Достоевский, который уже позднее, как мы знаем, написал, на эти ранние вещи можно было бы и рукой махнуть.

Такие опыты, не выбивавшиеся из верхней планки. Какая-нибудь «Бедная Лиза» — в принципе, это продолжение той же темы.

Он неотъемлем от того, что как личность он перестал существовать. И дальнейшая его ненависть к Турции, к мусульманам — вранье. Вот эта история из газет про христианина, с которого содрали кожу, а он продолжал славить Христа, которую, кстати, разбирает Фёдор Павлович, приехав из монастыря со своими сыновьями.

Знаменитый разговор о том, что этот умученный христианин был на самом деле дурак. То, что Смердяков приводит, что надо было бы отказаться, и в тот же момент он тут же перестал бы быть христианином, а стало быть и измены никакой не было. Гениальное рассуждение.

Кстати говоря, Смердяков — это часть, конечно, натуры самого Достоевского. Это бесспорно. Как и Свидригайлов. Но Смердяков даже в большей степени... Собственно суммарно, наверное, они все автопортрет, в разных ипостасях.

Но я считаю, что у Смердякова очень важная роль в этом коллективном автопортрете.

Его великий жестокий талант от его «смердяковщины» и от его сломленности неотъемлем, а это прямо ведёт к глубочайшей ненависти к исламу, к туркам, как к маскулиному элементу, к мужскому. Славяне, которых мучают якобы и которых никто не мучал, но которых якобы мучают, греки, болгары — это всё женские «страдающие» элементы. Младенцы, которых подкидывают на штыки, беременные женщины, которым вспарывают животы — всё женское, страдательное начало.

А делает всё это такое страшное, зверское мужское начало.

Я думаю, что ненависть к туркам его проистекает из того, что как мужчина он был сломлен... Мы же не знаем микродетали его физиологической ситуации в этом мире. Может быть, он обмочился или хуже, пока стоял в ожидании залпа.

Но было нечто, что превратило его в «тварь дрожащую». Когда он пишет о «твари дрожащей»: «право имею или тварь я дрожащая?» — он пишет о себе. И это он тварь дрожащая. И тот, который получил искупление, раскаявшись на каторге, то есть Раскольников, это тоже его портрет.

И он оказался «тварью дрожащей, права не имеющей», а стало быть, тем самым, спасенной. То есть своё лишение, свою кастрацию духовную он превращает в акт спасения. На этом основана его ненависть к мусульманам.

Ну вы же знаете, что вся русская культура отнеслась крайне негативно к «нашему всё» дорогому Фридриху Ницше. Когда Ницше выпустил «Так говорил Заратустра», я думаю, что единственная страна, которая концентрирована извергла на него такое обилие проклятий во всём западном мире, была именно Россия.

Начиная с Соловьева. Соловьёв много проклятий посвятил Ницше и идее сверхчеловека.

Я думаю что это вообще сильнейший удар и сильнейшая провокация для русской культуры, для русской матрицы в концепции сверхчеловека.

Хотя ноги растут-то как раз из Кириллова, из Достоевского самого. Образцом для Ницше был именно Фёдор Михайлович. В смысле не Фёдор Михайлович как Фёдор Михайлович, а его образы, его религиозная интуиция.

Тот же Кириллов: «Убьём себя и будем как боги». Это вообще великая вещь, и она сносит. Она изложена в карикатурной форме, но русские часто излагают и делают в карикатурной форме великие вещи.

Примечание

*ИГ — организация, запрещенная в РФ.