Книга Петра Щедровицкого («В Поисках формы», М.: 2005, ФГУП "ЦНИИАТОМИНФОРМ«)— достаточно экзотическое явление на фоне общей стагнации постсоветского философского пространства. В эпоху, когда профессионалы утрачивают способность к точному подразумеванию, мы имеем дело с работой, предлагающей интеллектуальный вызов на нескольких уровнях с весьма сложной взаимосвязью.
На первый взгляд этот сборник статей представляет собой своеобразную программу методологического перфекционизма, применённого к весьма конкретным областям под девизом оптимализации. Единственное, что могло бы насторожить обычного читателя, это избыток референций и подразумеваний, которые с лихвой перекрывают на первый взгляд жёстко ограниченный контент книги.
Однако, непосредственное содержание большинства входящих в сборник статей — вхождение геоэкономического субъекта «Россия» в обойму самодостаточных и конкурентоспособных единиц мирового хозяйства, — это только прикрытие для гораздо более масштабной интеллектуальной задачи, лежащей в основании побудительных мотивов, которые стоят за этой книгой. Она представляет собой в действительности очень специальный документ радикального идеализма. С одной стороны, это по всем параметрам манифест, т. е. явная декларация, однако, с другой, этот манифест более или менее кодирован, так что читатель имеет дело с неким продуктом третьего отвлечения. Суть же заявленного, облечённая в технологические описания экономики, государства, исторических периодов, международных отношений — это, прежде всего, метафизика власти.
Дискурс о власти у Петра Щедровицкого проходит по двум направлениям. Первое, собственно метафизическое, относится к вопросу: «Что в действительности есть власть?» Второе же, социологическое и в практическом смысле наиважнейшее, связано с тем, «кто этой властью способен и обязан обладать?»
Г-н Щедровицкий в философии бесспорно является картезианцем, номиналистом и противостоит фундаментальному онтологизму, царствовавшему в западной мысли от Платона до Гегеля и Маркса. Это очевидно вопреки его референциям в адрес двух последних. Для автора именно мышление является творческим источником бытия. Не бытие «логично», как у Гегеля, а мысль онтологична, как у Декарта. Однако наш автор является неокартезианцем в эпоху системного планетарного кризиса, одним из видимых и деструктивных аспектов которого оказывается постмодернизм.
Внутренний пафос постмодернизма — культурный, а вслед за этим и социальный эгалитаризм, стагнация интеллектуальной воли. Неокартезианское преодоление постмодернизма через радикальное обновление мыслительного пространства вводит новый критерий онтологической достоверности (точнее, архаичный, но к настоящему времени совершенно забытый): «Подлинное бытие — это власть!»
Здесь «архаическое» — намёк на породу: современная власть, конечно же, генетически «дворняжна» и занимается только редукцией бытия. Она сводится к контролю, который концентрирует в себе антитворческий полюс всякого порядка.
В архаическом смысле, который здесь обновляется и осовременивается Петром Щедровицким, власть есть «творение нового». Автор, конечно, кодирует «онтологическое новое» через сведение его к технологизму «инновации». Достаточно применить этот термин, и филистеры не будут шокированы. Однако для непредвзятого взгляда видна подоплёка: неокартезианская интерпретация мышления, как утверждения бытия, есть ни что иное, как утверждение космогонической способности мышления творить новое. (Впрочем, космогонический формат мысли Петра Щедровицкого слегка приоткрывается там, где речь заходит о Русском мире.)
Итак, «Я мыслю новое, стало быть — господствую и тем самым существую». Вот обновлённая картезианская формула, предлагаемая автором интеллектуальным элитам. В чём же состоит это «новое»? Ведь не в инновациях же действительно, если под последними понимать коррекции существующих элементов системы!
Новое по г-ну Щедровицкому полагается подлинным мышлением, способным проявить «новизну» в предельно конкретной форме, будь то управление, образование или сфера научных представлений. В этом плане «новое» является не коррекцией или усовершенствованием, но изменением значения, другой интерпретацией, в результате чего не столько меняется отчасти старый мир, сколько возникает новый. Именно за счёт не бывшей прежде интерпретации достигается превосходство нового когнитивного состояния над предыдущим.
Реальность подчиняется изменённому описанию себя, когда за этим стоит воля. Это воля изначально интеллектуальна, ибо мышление может порождать «новое» только тогда, когда оно само «волит» новое. А для этого мышление должно быть глубоко отрефлектированным, т. е. не только обладать собою, как постоянно познаваемым объектом интенции, но и трансцендировать в каждый процессуальный момент свою данность. В этой точке метафизика превращается в практическую социологию власти. Размышление — общее свойство человека в статусе антропологической абстракции. Однако мыслить, генерируя интеллектуальную волю к сбыванию, способны лишь интеллектуальные элиты. Именно они оказываются хозяевами мышления, которые, мысля, производят власть, как предельный онтологический критерий. У г-на Щедровицкого сквозь весь технологизм текста проглядывает в одном месте драгоценная апелляция к «хозяевам дискурса», в которой приоткрывается поистине романтическая мощь его социологии — там, где он говорит о необходимости дерзновенной точности самоопределения (элит). Здесь выступает впервые фактор социальной биологии, на уровне которой мышление и воля могут быть объединены действительно (а не только в пожелании). Ведь на самом деле интеллектуальная воля есть способность в течение исторически значимой длительности удерживать определённый когнитивный вектор, заданный в мыслительном процессе. С одной стороны, эта способность имеет психосоматическую подоплёку (персистентность и концентрация мысли), с другой стороны, именно эта психосоматика как корпоративное достояние обеспечивает господствующую позицию в течение той исторической длительности, на которую она способна. Трудно определить, где кончается интеллектуальный вызов и начинается неконтролируемая игра трудно уловимых факторов, которые в сумме определяют духовную легитимность господства.
Ожидаемым образом, наиболее серьёзной проблемой для радикального идеализма Петра Щедровицкого оказывается государство. Ему в книге посвящена масса референций, заходов с разных сторон, но тайной нитью сквозь всё проходит общая интуиция: государство опасно. Вопреки всем усилиям лишить «Левиафана» всякой харизматики, свести его к «сумме сервисов-услуг», государство обнаруживает способность сохранять агрессивную сакральность за счёт присущего ему этического фактора, который и образует, собственно говоря, главное «ребро жёсткости». Государство опасно в первую очередь для интеллектуальных элит, прежде всего — потому, что его этический стержень труднее всего поддаётся инновации.
Манифест реконструкции или прорыв из постмодерна
Книга Петра Щедровицкого («В Поисках формы», М.: 2005, ФГУП "ЦНИИАТОМИНФОРМ«)— достаточно экзотическое явление на фоне общей стагнации постсоветского философского пространства. В эпоху, когда профессионалы утрачивают способность к точному подразумеванию, мы имеем дело с работой, предлагающей интеллектуальный вызов на нескольких уровнях с весьма сложной взаимосвязью.
На первый взгляд этот сборник статей представляет собой своеобразную программу методологического перфекционизма, применённого к весьма конкретным областям под девизом оптимализации. Единственное, что могло бы насторожить обычного читателя, это избыток референций и подразумеваний, которые с лихвой перекрывают на первый взгляд жёстко ограниченный контент книги.
Однако, непосредственное содержание большинства входящих в сборник статей — вхождение геоэкономического субъекта «Россия» в обойму самодостаточных и конкурентоспособных единиц мирового хозяйства, — это только прикрытие для гораздо более масштабной интеллектуальной задачи, лежащей в основании побудительных мотивов, которые стоят за этой книгой. Она представляет собой в действительности очень специальный документ радикального идеализма. С одной стороны, это по всем параметрам манифест, т. е. явная декларация, однако, с другой, этот манифест более или менее кодирован, так что читатель имеет дело с неким продуктом третьего отвлечения. Суть же заявленного, облечённая в технологические описания экономики, государства, исторических периодов, международных отношений — это, прежде всего, метафизика власти.
Дискурс о власти у Петра Щедровицкого проходит по двум направлениям. Первое, собственно метафизическое, относится к вопросу: «Что в действительности есть власть?» Второе же, социологическое и в практическом смысле наиважнейшее, связано с тем, «кто этой властью способен и обязан обладать?»
Г-н Щедровицкий в философии бесспорно является картезианцем, номиналистом и противостоит фундаментальному онтологизму, царствовавшему в западной мысли от Платона до Гегеля и Маркса. Это очевидно вопреки его референциям в адрес двух последних. Для автора именно мышление является творческим источником бытия. Не бытие «логично», как у Гегеля, а мысль онтологична, как у Декарта. Однако наш автор является неокартезианцем в эпоху системного планетарного кризиса, одним из видимых и деструктивных аспектов которого оказывается постмодернизм.
Внутренний пафос постмодернизма — культурный, а вслед за этим и социальный эгалитаризм, стагнация интеллектуальной воли. Неокартезианское преодоление постмодернизма через радикальное обновление мыслительного пространства вводит новый критерий онтологической достоверности (точнее, архаичный, но к настоящему времени совершенно забытый): «Подлинное бытие — это власть!»
Здесь «архаическое» — намёк на породу: современная власть, конечно же, генетически «дворняжна» и занимается только редукцией бытия. Она сводится к контролю, который концентрирует в себе антитворческий полюс всякого порядка.
В архаическом смысле, который здесь обновляется и осовременивается Петром Щедровицким, власть есть «творение нового». Автор, конечно, кодирует «онтологическое новое» через сведение его к технологизму «инновации». Достаточно применить этот термин, и филистеры не будут шокированы. Однако для непредвзятого взгляда видна подоплёка: неокартезианская интерпретация мышления, как утверждения бытия, есть ни что иное, как утверждение космогонической способности мышления творить новое. (Впрочем, космогонический формат мысли Петра Щедровицкого слегка приоткрывается там, где речь заходит о Русском мире.)
Итак, «Я мыслю новое, стало быть — господствую и тем самым существую». Вот обновлённая картезианская формула, предлагаемая автором интеллектуальным элитам. В чём же состоит это «новое»? Ведь не в инновациях же действительно, если под последними понимать коррекции существующих элементов системы!
Новое по г-ну Щедровицкому полагается подлинным мышлением, способным проявить «новизну» в предельно конкретной форме, будь то управление, образование или сфера научных представлений. В этом плане «новое» является не коррекцией или усовершенствованием, но изменением значения, другой интерпретацией, в результате чего не столько меняется отчасти старый мир, сколько возникает новый. Именно за счёт не бывшей прежде интерпретации достигается превосходство нового когнитивного состояния над предыдущим.
Реальность подчиняется изменённому описанию себя, когда за этим стоит воля. Это воля изначально интеллектуальна, ибо мышление может порождать «новое» только тогда, когда оно само «волит» новое. А для этого мышление должно быть глубоко отрефлектированным, т. е. не только обладать собою, как постоянно познаваемым объектом интенции, но и трансцендировать в каждый процессуальный момент свою данность. В этой точке метафизика превращается в практическую социологию власти. Размышление — общее свойство человека в статусе антропологической абстракции. Однако мыслить, генерируя интеллектуальную волю к сбыванию, способны лишь интеллектуальные элиты. Именно они оказываются хозяевами мышления, которые, мысля, производят власть, как предельный онтологический критерий. У г-на Щедровицкого сквозь весь технологизм текста проглядывает в одном месте драгоценная апелляция к «хозяевам дискурса», в которой приоткрывается поистине романтическая мощь его социологии — там, где он говорит о необходимости дерзновенной точности самоопределения (элит). Здесь выступает впервые фактор социальной биологии, на уровне которой мышление и воля могут быть объединены действительно (а не только в пожелании). Ведь на самом деле интеллектуальная воля есть способность в течение исторически значимой длительности удерживать определённый когнитивный вектор, заданный в мыслительном процессе. С одной стороны, эта способность имеет психосоматическую подоплёку (персистентность и концентрация мысли), с другой стороны, именно эта психосоматика как корпоративное достояние обеспечивает господствующую позицию в течение той исторической длительности, на которую она способна. Трудно определить, где кончается интеллектуальный вызов и начинается неконтролируемая игра трудно уловимых факторов, которые в сумме определяют духовную легитимность господства.
Ожидаемым образом, наиболее серьёзной проблемой для радикального идеализма Петра Щедровицкого оказывается государство. Ему в книге посвящена масса референций, заходов с разных сторон, но тайной нитью сквозь всё проходит общая интуиция: государство опасно. Вопреки всем усилиям лишить «Левиафана» всякой харизматики, свести его к «сумме сервисов-услуг», государство обнаруживает способность сохранять агрессивную сакральность за счёт присущего ему этического фактора, который и образует, собственно говоря, главное «ребро жёсткости». Государство опасно в первую очередь для интеллектуальных элит, прежде всего — потому, что его этический стержень труднее всего поддаётся инновации.
журнала «Со-общение», №11 2005 г.