Метод гностического мышления

Моей задачей здесь является не историко-академические исследования великих мыслителей — носителей гностического импульса, которые оставили нам многочисленные ценные следы. Каждое из слов, фраз, тезисов, которые до нас дошли — это жемчужины, хотя большинство из этих тезисов пересказаны либо противниками гностиков, либо людьми которые их расслышали, но не поняли. Нам приходится очищать и восстанавливать с огромным напряжением ума и творческого воображения первоначальную интенцию этих людей, тем более, что они писали очень закрытым языком, и многие вещи, которые они говорили, строя свои конструкции, имеют непостижимое значение для современного человека, воспитанного в рациональной традиции. Иначе говоря, подразумевания гностиков в те времена были фундаментально связаны с языком, который сегодня в значительной степени утрачен, поскольку язык — это не только словесная оболочка и не только перевод, который можно получить, взяв словарь древнегреческого языка, но и интуитивное семантическое поле, которое гораздо важнее, чем «переводимое зернышко» (последнее может занимать 5 процентов, а 95% — есть некое символико-интуитивное подразумевание, интуитивный посыл). Поэтому когда мы знакомимся с автором, писавшим двести-триста лет назад, существует очень большой риск, что мы просто не ощутим, не почувствуем тех значений, которые испытывали при восприятии этого текста современники. Я поставил перед собой задачу (в рамках короткого доклада она будет реализована ограниченно) коснуться тех импульсов (в их оформлении), которые стоят за гностическим инстинктом как врожденная воля гностика (а то, что она совершенно определенно врожденная, это здесь уже прозвучало), каким образом она вторгается в ту матрицу, которую гностик неизбежно получает от внешний цивилизации вместе с присущими ей моделями мышления и терминологическими значениями. Гностик имеет дело с чуждым ему, плотным миром смыслов, которые он ощущает как враждебные себе и которые должны быть взорваны.

Не у всякого хватит энергии (речь идет об особой энергии, энергии мысли) и мыслительного аппарата для того, чтобы произвести необходимую переделку, перекройку, внутреннего интеллектуального космоса и добиться осуществления той мотивации, которая подвигает человека на поход против всего само собой разумеющегося и должного. Это чрезвычайно сложно. Естественно, когда человек начинает оспаривать то, что ему навязано в качестве матрицы сущего, должного, реального, он вынужден пользоваться аппаратом, логическими связями и значениями, заимствованными извне. Если же он создаст на абсолютно пустом месте собственные лексику и смысловые связи, он рискует, как минимум, быть непонятым даже ближайшими учениками — возникнет коммуникативная пропасть.

Необходимо решить колоссальную задачу: воспользоваться аппаратом, доступным для избранного окружения (даже «избраннейшие» находятся в сходной ситуации, так как погружены в ту же матрицу) и хорошо, если есть некая школа, некий, уже созданный, пусть маргинальный, инструментарий, который можно использовать как общую площадку. Но ведь его может не быть. Пример Василида велик и поражающ еще и тем, что мы здесь можем свидетельствовать колоссальную работу по переформатированию матрицы, по созданию абсолютно новых визионов и конструкций, которые, тем не менее, остаются воспринимаемыми за пределами исключительно замкнутого внутреннего космоса гностика, его собственного луча, внутри которого он видит реальность. Поэтому Василид, конечно, это подвиг творческого воображения, родившегося из самых благородных и достойных из всех возможных интеллектуальных импульсов. И тут я бы хотел поставить вопрос о том, что это за импульсы и как они преломляются в реальной жизни?

Если идти к сути вещей, то человека, рожденного быть гностиком, жжет внутри его души жажда Величия. Естественно, величия не собственного (хотя он всегда может сказать: «мы — люди, вы — свиньи»), величия не такого, от которого можно получить персональную экзистенциальную выгоду. Его интересует Величие в чистом виде, абсолютное величие за пределами всяких границ и сравнений, которое ломает саму идею величия, саму линейку, которой мерится величие. Его интересует: взорвать то, что является ничтожным, а ничтожным для него является все, с чем он соприкасается в качестве экзистенциальной монады.

На самом деле, единственной отправной точкой для гностика является ощущение того, что единственно чистым, что он берет как пример и к чему он стремится, является его собственное свидетельствующее сознание. Это свидетельствующее сознание внутри него горит, как пожар, требующий выхода, реализации, посвящения, трансформационного перехода в нестерпимое и находящееся за пределами всего Величие.

Выводом из этого конфликта является дуализм сознания и бытия, то есть разрыв между бытием и сознанием. С одной стороны, есть сущее, с другой стороны — сверкающая точка внутри него, которая представляет собой некий завет, задел, некое семя величия, еще не реализованного в этой светящейся точке «тайного Я», которая горит и требует реализации в некоем визионе, сметающем все, что обычно воспринимается органами чувств и обрабатывается понятийным аппаратом.

Первый выход, который гностик имеет в этом конфликте — это то, что нужно начинать мыслить Великое как свободное от загрязнения сущим. Но что такое сущее? Нужно понять, в чем качество этого сущего, которое грязнит и пятнает?

Если мы говорим о Высшем. О высшей реальности, о той, которая содержится за пределами всего величия, как о несущем, то мы должны знать о том, что такое сущее, и что сущее не есть то материальное бытие, которое для нас всех являет пример предъявленного нам наличия, Такое сущее было бы слишком ничтожным в качестве отправной точки, площадки. Разве наш материальный мир — предел бытия? И какой смысл так говорить, если гностик старается расширить мир так, чтобы отталкивание от него дало эффект. Гностик должен видеть бытие как можно большее. Великое включено в бытие, потому что в бытие включено всё, что подлежит сравнению. Всё, что подлежит сравнению — внутри. И нестерпимо грандиозные перспективы, абсолютно альтернативные всему тому, что находятся здесь и теперь, они тоже в бытии. И вот здесь начинается ощущение гностиком того, что такое на самом деле сущее. Сущее — это конгломерат всех планов, перспектив, реальностей и т. д., к чему может быть приставлен, условно говоря, предикат «есть». Предикат «есть» здесь работает как некое указание на семейность всего того, к чему он относится — то есть эти вещи соотносимы между собой, они родственны, от одного к другому можно перейти. Даже если они разделены полярно, то эти полюса объединены неким стержнем, некоей прямой линией, осью. Одно отрицает другое. Если они антитезны, то все равно они взаимосвязаны прямой дорогой антитезности. Черное-белое. Без одного не бывает другого. Всё, что есть в бытии, каким-то образом повязано в общий хоровод, даже если мы говорим об очень высоких планах. Таким образом, бытие пачкает тем, что оно есть. Внутри него содержится этот предикат, и всё, к чему его можно приставить, то — то есть — звезда, джин, ангел, архонт (они есть как некая конструктная данность, некий концепт, который имеет имя и, тем самым заявляет о себе, что он есть. Таким образом, это «есть» является пачкающим «есть». Задача, стоящая перед гностиком — освободить то высшее, по отношению к чему он горит, от этого пачкающего начала.

И здесь возникает очень много проблем. Во-первых: если это несущее, освобожденное от пачкающего предиката «есть», оппонентное бытию высочайшее Величие так чисто, то каким образом можно иметь к нему какое-либо отношение? В чем динамическая драма взаимоотношения между огнём сознания, который горит и сжигает всю вселенную вокруг, и чистым, абсолютно свободным от предиката «есть», Величием, которое является целью на выходе. Если гностик находится в некоей среде, то каким образом эта среда является площадкой для его метафизической, гностической драмы? Надо связать реальность, которая есть здесь и теперь и внутрь которой гностик вброшен как носитель огня с тем, чего нет, таким образом, чтобы не загрязнить несущее. Отсюда возникает необходимость очень сложных конструкций, которые опосредованным образом описывают взаимодействия между свободным от предиката «есть» Величием и тем бытием (сущим), которое является, с точки зрения гностика, просто мусорной свалкой. Потому что на этой мусорной свалке рядом, бок о бок, лежат выброшенная случайно жемчужина, золотые часы, дохлая курица, рваная подушка с дивана. А суть этой мусорности заключается в том, что это — бытие, что это есть. Оно-то и делает всё предъявленное мусором и, наоборот, отсутствие этого освобождает от грязи, от лжи, от общего, потому что ложью, против которой выступает гностик, является глобальное, является универсальное.

Несущее внутреннее, само по себе предполагает уникальность, которое не описывается нумерически. Но всё равно остается некоторая проблема в том, что это Величие существует, но к нему можно иметь отношение, только оказавшись на этой помойке, которая существует наряду с этим величием. И тут ничего не поделаешь. Тем более, гностик прекрасно знает, что юдоль человеческого сознания — это неистребимая тяга к ощущению и переживанию тождества как совершенно естественного посыла. Глобальное, тотальное тождество малого с абсолютным — это фундаментальная основа всех традиционных метафизик. «Каждая песчинка имеет за собой Абсолют». Эта инстинктивная идея традиционного метафизика представляет собой вызов для гностика. Но как это снять? Когда он говорит, что высший Бог — не сущий, то он вынужден использовать негатив к тому от чего, он хочет освободиться, к тому что пятнает. Он вынужден использовать бытие как точку отталкивания для того, чтобы определить то, что должно быть вне всякого сравнения. Но отрицание имманентного не создает трансцендентности как таковой. Мы можем сказать, что мир есть и в этом — его ложь, его мусорность, а бога нет и это его величие, его чистота. Но если мы противопоставили есть и нет, мы не получили реального подразумевания трансцендентного, мы получили всего лишь расширенную тезу и антитезу. Это всего лишь негативная имманентность. Гностика это не может устроить.

Гностицизм — это особое состояние поиска, противостояния с реальностью, когда еще не найдены тайные, последние ключи, чтобы взломать эту ловушку. Гностик в поисках величия забывает о верификаторе, который имеют платоники и все традиционные метафизики. А именно, он упускает из виду то, что тотальное тождество (тотальная схваченность всего Абсолютом) выступает не просто как самодостаточная концепция тождества, но имеет в себе интеллектуальную силу и ценность утверждения. Утверждение — это абсолютный императив духа, императив последнего пневматического центра, который делает человеческое существо оператором, операции которого сами по себе ценны и интересны. Утверждение — это то, к чему пневма имеет абсолютное стремление, даже если это утверждение находится внизу, в грязи, пыли и оказывается на поверку мусорной кучей. Утверждение — это указание на то, кроме чего ничего нет. То есть это абсолютное утверждение, которое дает достоверность того, что за пределами этого утверждения действительно ничего не остается. Но как это может быть? Ведь даже когда мы говорим об утверждении, которое покрывает всё, то всё равно за пределами остается ложь, ошибка, внешние сумерки, где только «скрежет зубовный». То есть утверждение оставляет некую тень негатива за собой. Но в традиционной метафизике тема того, что утверждение — это проблемная вещь, несколько замалчивается. Просто говорится о великом, всеедином тождестве, об абсолютном всеединстве, которое снимается в неопределенности, не квалифицируемой бездне вечности.

А гностик не может согласиться с этой бездной, потому что эта бездна причастна ко всему, она присутствует на этой мусорной куче. Мусорная куча схвачена в этой бездне и поэтому гностик обходит тему утверждения. Классическому традиционалисту легко. Он говорит: сознание — это функция от бытия, бытие и сознание тождественны, акт понимания уничтожает субъект и объект в их противопоставлении. А как быть гностику, который знает, что за пределами всего есть чистое, сияющее Величие, которое не запятнано предикатом «есть»? Тогда получается, что у нас есть здесь мусорная куча, а там Величие. А что их объединяет, ничего? А тогда каким образом эта мусорная куча появилась и почему в центре этой кучи горит огонь жажды этого Величия? Все эти вопросы не получают ответа ни в каких схемах прежде всего потому, что гностик пытается решить проблему и судьбу сознания, субъекта, проводя интеллектуальные операции внутри объекта. Он постоянно, пытаясь деонтологизировать величие, работает внутри онтологии, которая никуда не исчезает. Недостаточно сказать, что Величие не имеет предиката «есть». Иными словами ты говоришь, что ко всему сущему есть антитеза, абсолютно Иное. Но что такое Иное? Иное определено через Это. Какая же это трансцендентность, если Иное определяется через Это, то есть здесь уже присутствующее? Здесь и возникает вопрос: где то утверждение, которое оставило бы чистую трансцендентность, но при этом сделало это таким образом, чтобы не было ничего кроме неё.

Это потрясающий вызов, с которым, я боюсь, гностики как историческая школа не справились, потому, что это требует несколько иных исследований. Прежде всего, надо было бы прежде всего погрузиться в вопрос: почему бытие и сознание действительно являются оппонентами? Совершенно понятно, что сознание возникает только в результате своей противоположности бытию, потому, что бытие наталкивается на нечто, что не есть оно. Здесь кроется тот самый секрет, открыв который, можно было бы, действительно, начать операцию по отмыванию величия от предиката «есть».

Этот секрет заключается в тайне нетождества. Потому что простая гносеологическая операция покоится именно на этой тайне. Само нетождество познающего познаваемому отличается от концепции традиционной метафизики о том, что акт познания есть слияние субъекта и объекта. Понятно, что, если перцептивное начало является одним из прочих феноменов среди прочих других, то оно не может быть свидетелем. Свидетелем может быть только тот, о которого разбивается внешний мир.

ВИДЕО
21.02.2012