Насилие вчера, сегодня, завтра

Насилие вчера, сегодня, завтра

Как тема насилие стало беспокоить мыслящих людей сравнительно недавно. Английский философ XVII Гоббс, живший в эпоху глубокого политического кризиса и гражданских войн, считал, что людям естественно присуща агрессивность в защите своих непосредственных интересов как зверям, грызущимся за кусок. Поэтому необходима стоящая над людьми сила, воплощенная в лице монарха, которая превращает это стадо в общество, причем также путем насилия. Уже на этом уровне мы видим различение двух типов насилия: один — на уровне частных индивидуумов, так сказать, в горизонтальной плоскости; другой — исходящий от системы и направленный на подавление инстинктов частных лиц, т. е. проявляющийся в вертикальном измерении.

Маркс считал насилие социально обусловленным и полагал его неизбежным атрибутом присвоения прибавочного продукта эксплуататорским классом. Насилие, порожденное экономической несправедливостью, считали марксисты, должно быть упразднено последним насилием, исходящим снизу, от пролетариата. После того, как пролетарская революция упразднит социальное неравенство, исчезнут причины, порождающие насилие.

В XX веке философы и психологи стали делать акцент на биопсихологической стороне насилия. Они как бы забыли об историческом глобальном аспекте его проявления в виде воин и революций и стали изучать агрессивность клинического типа, мотивированную комплексами, страхами и т. п.

Конрад Лоренс, изучавший поведение животных, разработал теорию бихевиористского насилия, т. е. такого, который порождается поведенчески ситуативными моделями, якобы примерно одинаковыми у людей и животных.

Другой постфрейдистский мыслитель Э. Фромм, пытаясь дистанцироваться от биологизма своих предшественников, полагал, что насилием человек заглушает страх перед сложностью бытия.

У всех этих мыслителей от Маркса до Фрейда и Фромма присутствует тенденция к упрощению и снижению представления о насилии, которое в одном случае сводится к социальным механизмам, в другом же — к врожденным моделям поведения или последствиям обязательной психической травмы. При этом в последнем случае большинство современных исследователей как бы забывают о том, что существует некий «исторический» масштаб насилия, не пересекающийся с индивидуальными склонностями и характеристиками частных лиц. Этот исторический масштаб нельзя объяснить также и социальными причинами, по крайней мере, исчерпывающим образом. Подавляющее большинство войн, определивших в конечном счете лицо мировой цивилизации, невозможно свести ни к борьбе за ресурсы, ни к проблематике производительных сил и общественных отношений.

Насилие признается фундаментальной характеристикой человека во всех сакральных документах метафизической Традиции. Бхагават-гита, Эдды германских племен, Ветхий Завет — все пронизаны темой насилия, поднятого до измерения духовной борьбы, воплощенной на человеческом уровне в кровопролитном конфликте. Евангелие, считающееся благовестием мира и кротости, на самом деле непрерывно повествует о насилии, начиная с избиения Иродом младенцев и кончая судом и распятием Мессии. В Коране ангелы возражают Господу, решившему поставить человека своим наместником на земле: «Поставишь ли Ты на земле того, кто будет грешить и проливать кровь...?»

В конечном счете, позиция современных мыслителей в свою очередь может быть признана бегством от проблемы от проблемы насилия, инстинктивным нежеланием признать, что мы имеем дело с метафизической характеристикой человека, с тем, что присуще «человеческому состоянию» и имеет не психологическую или клиническую, а антропологическую основу.

Насилие имеет метафизическую природу, которая была интуитивно угадана еще древними греками в досократическю эпоху. Гераклит стал знаменит дошедшей до нас фразой: «Вражда — отец вещей...» Такое наблюдение могло быть выведено только из опыта «человеческого космоса», где, действительно, любой феномен проявляется как следствие действия и противодействия, за которым и стоит неустранимая тень смертоносного оружия. Трудно прийти к гераклитовскому выводу, рассматривая камни, реки или водопады; в любом случае, по отношению к неживой природе это кажется большой натяжкой.

Естественный природный мир характеризуется как раз минимальностью насилия, да и то сосредоточено в царстве жизни: можно допустить, что насилием является взаимоотношение видов в цепи питания, пожирание акулами селедок. Однако такое допущение будет грешить этической инфантильностью. В строгом смысле охота кошки на мышь не может иметь отношение ни к насилию, ни к агрессии.

«Отсутствие насилия» и «естественность» в обыденном сознании почти синонимы. Большой космос (или «макрокосм») представляет собой плавную иерархию состояний субстанции, которая от плотного и коагулированного внизу восходит к тонкому, «растворенному» наверху. В традиции эта иерархия обозначается фигурой Великого существа, «сына Земли и Неба», который возводит вверх токи, идущие снизу, от грубых проявлений субстанции, и наоборот, низводит влияние тонких сфер в нижние регионы бытия. Этот механизм взаимодействия между метафизическими «Небом» и «Землей» обозначается кадуцеем — жезлом, обвитым двумя змеями, одна из которых сползает вниз, а другая поднимается вверх. В этом «большом космосе» нет насилия, но есть взаимодействие энергетических влияний, уравновешивающих друг друга. Макрокосм — царство красоты и гармонии, а Великое существо, его объемлющее — бог, выражающий концентрацию всего мыслимого блага и ослепительного света. В некоторых религиозных традициях его называли Аполлон и Ормузд, а до современного Запада память о нем дошла под именем Люцефера или Денницы. Во внутренней диалектике духа то, что было бесспорным благом, стало абсолютным злом.

Проблема микрокосма, т. е. земного человека, в том, что общество как объемлющий его кокон, позволяющий выжить в условиях враждебной среды, устроено совсем не так гармонично и последовательно, как иерархически организованные слои большого космоса. В некотором смысле социум представляет собой радикальную инверсию природы (в противном случае, он не смог бы стать механизмом защиты от природного воздействия на беспомощное телесное существо).

В классическом традиционном обществе вверху находится как раз плотный кристаллизованный элемент — личности. Это те, о ком пишут учебники истории: короли и императоры, цезари и вожди. Они являются носителями смысла своей эпохи, в них время становится историей.

Внизу же находится аморфные массы. В них любой человек исторически необязателен: вместо него мог бы быть другой и же вовсе не быть такого человека. Без сомнения, это состояние анонимной массы является более разреженным, более «жидким» или «субтильным», чем состояние кристаллизованных персон.

Говоря опять-таки о традиционном обществе, мы не можем игнорировать то, что сознание как сфера утверждения собственно человеческого, проявляется именно на уровне исторических фигур, на уровне личностей, на уровне знати. Т. е. сознание присуще плотным слоям человеческого космоса.

Массы же аморфные и летучие, преходящие как пыль на ветру, погружены в бессознательное. На практике это выражается в том, что они являются носителями обычаев и адатов, механических клише повседневности, которые не дают им раствориться в ничто.

Такая противоестественная иерархия общества (с точки зрения соответствующей Логосу первичной организации вселенной) уже содержит в себе неизбежность насилия. Если в «большом космосе» мир идей принадлежит тонким планам и последовательно формирует (в буквальном смысле, сообщая принцип формы) нижележащие, все более плотные слои, которые сами по себе формы лишены, то в человеческом пространстве личностное сознание может воздействовать на множественный хаос человеческого низа только путем принуждения, часто кровавого.

Неумолимая поступь истории имеет в своей динамике единый вектор: прогрессирующую мобилизацию человеческого материала. Люди строятся во все более жестко организованное сообщество, в котором их обратная связь с источником инициативы вверху слабеет, а прямое воздействие на них растет. (Так, например, группа инициативных вождей заложила будущий «вечный город» Рим, потом принудила племена к относительно мягкому сотрудничеству и подчинению. Следующий шаг — сакральная монархия архаического типа. Потом возникла республика, фактически мобилизовавшая все население Аппенин в статусе «гражданина»; наконец, предельная форма мобилизации выразилась в образовании империи, в которой не осталось практически никого вне политического действия Цезаря. При этом Цезарь был все, а массы — ничто.)

Это же определяет и природу войн: хотя на первый взгляд между собой воюют вожди, воплощающие суверенитеты своих народов, в действительности война оказывается средством мобилизации населения, причем не только в военном, но, прежде всего, в культурно-историческом и политическом аспектах. Война ведется за то, чтобы сознание, воплощенное в знати, встало в иные, более оперативные отношения к бессознательному, воплощенному в массе. Бессознательное же в социальном смысле представляет собой «сырое время», еще не получившее смысл и не ставшее историей. Знать отнимает это «сырое время» у народа, превращая его в двоякий капитал: роскошь материального и проявленность духовного.

В эту традиционную эпоху насилие, идущее сверху вниз, имеет «мужской» характер: оно открывает пути социально неизведанного и сопряжено с предельным риском авантюры. Исторические лидеры — наиболее подверженная превратностям категория существ.

В Новое время, благодаря кризису верхов и расслоению знати, часть «личностных кристаллов» — персон, обладающих сознанием — отбрасывается вниз. Они начинают в своей борьбе опираться на тех, кого недавно подавляли. Сознание, таким образом, приходит в массы и из проектного становится протестным. Тем самым создается встречный вектор насилия: снизу вверх. Изначально он не может иметь никакого иного оформления, кроме религиозного (в противоположность метафизической и языческой природе насилия, идущего сверху вниз).

В итоге последние этапы мировой истории характеризуются не борьбой сознания против инертного бессознательного (хотя элементы этого никогда вполне не исчезают), но противостоянием двух типов сознания. Это приводит к тому, что в современном социуме насилие становится универсальным и повседневным, а позиция «верхов» (да и сами «верхи») коренным образом перерождается. Вместо риска и авантюры их заботой становится сохранение статус-кво, преемственность и безопасность. Таким образом, насилие «верхов» становится «женским», вырождаясь в бюрократический контроль и полицейскую брутальность. Протестная агрессия снизу, напротив, приобретает мужской характер.

Ближайшее будущее неизбежно сопряжено с ростом обоюдного встречного насилия, под действием которого будут распадаться ложные культурные бренды, фиктивные общности и изжившие себя суверенитеты. В перспективе человечество ждет растягивающаяся на многие поколения гражданская война между глобализмом сверху и глобализмом снизу. В этих условиях понятие «коллективного бессознательного» скорее всего окажется устаревшим.

27 ноября 2007 г.