Издержки «имперского федерализма»
1
Распад Советского Союза был непосредственным результатом идеологической и моральной капитуляции советского политического класса, структурно оформленного в виде Коммунистической партии. (Принятие в 1977 г. новой Конституции, в которой руководящая роль КПСС была прописана в Шестой статье, стало предвестником окончательного поражения «красного проекта», ибо именно наличие Шестой статьи позволило требовать ее отмены как начальной фазы демонтажа советского строя.)
Конец «красного проекта» и отказ от интернационалистской советско-коммунистической идеологии впервые радикально поставил вопрос о смысле и целесообразности существования большой России. Во многом это был возврат к той же проблеме, которая существовала в имперские времена в XIX в. и которая не давала покоя и Хомякову, и Достоевскому, и Данилевскому. Именно три этих мыслителя, будучи далеко не единственными из тех, кто ставил вопрос о проектном целеполагании исторического существования России, попытались вместе с тем дать наиболее подробный и глубокий ответ. Предсказуемо, этот ответ содержал в себе концептуальную установку на противостояние либерально-рыночному Западу во имя того, что мы сегодня назвали бы «консервативной революцией». Иными словами, наиболее глубокие апологеты существования Российской империи стояли на крайне правой монархической платформе, продолжая тем самым право-монархическую традицию Жозефа де Мэстра — самого раннего идеолога «консервативной революции», влияние которого на российскую монархическую мысль ещё предстоит оценить.
«Новая» Россия — точнее, режим, сформировавшийся после 1991-93 гг. — оказалась в таком интеллектуальном пространстве, в котором она реально не могла воспользоваться ни наследием правых мыслителей царской эпохи, ни идеологическими возможностями так называемого «западничества». Разумеется, информационное пространство стало ареной для демонстрации как либерально-рыночных, так и право-консервативных идеологем. Однако, общая атмосфера постмодернизма, слабое понимание сегодняшними эпигонами мировоззрения своих российских предшественников или сегодняшних зарубежных политических философов, а также стремительная дискредитация среди широкой публики либерально-рыночных и прозападных иллюзий времен перестройки — все это привело к тому, что режим, установившийся в постсоветской России, оказался в идеологическом вакууме.
На первых порах московские правящие круги полагали эту проблему второстепенной. Они состояли в основном из представителей бывшей советской номенклатуры, которая искренне презирала идеологию как таковую, считая ее надстройкой и не веря ни секунды, что на свете есть дураки (среди власть имущих), всерьез воспринимающие какие бы то ни было идеи. Советская номенклатура и ее нынешние частично обновленные преемники так и не поняли, что этот люмпенский цинизм, который они считают «прагматикой», был главной причиной поражения СССР в противостоянии с Западом.
Однако, нигилистическое отношение российского политического класса к идейно-проектной мотивации немедленно привело к масштабным негативным результатам, которые невозможно было игнорировать. Речь в первую очередь идет о национал-сепаратистских движениях, наиболее ярким из которых явилось чеченское «ичкерийское» движение. Однако его радикальная форма и вооруженный вызов, брошенный Кремлю, не должен затемнять того факта, что носителями если не сепаратистских, то, по крайней мере, этноцентристских установок стали практически все национальности, считающиеся автохтонными на территории большой России, включая даже те этнические группы, которые ранее считались практически ассимилированными или, по крайней мере, лишенными самостоятельных этнополитических амбиций.
Несмотря на завершение активной фазы собственно чеченско-российского противостояния, было бы серьезной ошибкой считать, что центробежные тенденции на этнополитической почве были присущи ранней стадии постсоветского федерализма, и что построение пресловутой «вертикали власти» будто бы их преодолело.
Именно сегодня перед всеми народами и этническими группами, населяющими Российскую Федерацию — и в первую очередь перед собственно русским народом — с новой силой встает пятисотлетний вопрос: «Зачем существует Россия? В чем ее цель? Ради чего все мы, граждане России, несем на своих плечах бремя вовлеченности в такую систему и в такую политическую историю, которая подчас оказывается беспощадно жестокой в первую очередь к нам самим?»
2
Наиболее универсальной, и вместе с тем интеллектуально наиболее слабой, попыткой оправдать существование великой многонациональной России в качестве объединяющего всю северную Евразию суверенного образования являлась на протяжении веков собственно сама идея «империи». Интеллектуальная слабость этого концепта в том, что он приводит в качестве оправдания нечто, само нуждающееся в мотивировании. Поэтому неизбежно имперский дискурс требовал подкрепления аргументацией вторичного порядка. Она выражалась в ссылках на некоторые исторические ценности, бесспорность которых очевидна только для самих имперских идеологов. «Москва — Третий Рим», Российская империя как наследница Византии, евразийство как наследник Чингизхана и Орды, наконец, некая особая русская цивилизация... «Уникальность» спускаемых сверху российских идеологем в том, что ни одна из известных исторических империй, кроме России, не мотивировала свое существование самим фактом этого существования. Так, Великий Рим полагал, что его миссия — в противостоянии мировому варварству, в подчинении варварской стихии римскому гражданскому порядку и преобразовании человечества во всемирную постархаическую систему. Однако достаточно открыть Данилевского «Россия и Европа», чтобы обнаружить там неприятие автором аналогичной аргументации в отношении России. Данилевскому не нравится «римская» идея цивилизовать «туземцев» на территориях, попавших под контроль Санкт-Петербурга. Ему кажется это чересчур мелким и маргинальным. Гораздо интереснее цивилизовать саму Европу. Это симптоматичная мысль — учить и «строить» тех, кто ассоциируется с цивилизацией как таковой, — нашла наиболее яркое и полное выражение в сталинской идеологии, которая, надо признать, была самой успешной апологией империи за последние пятьсот лет. Ей единственной удалось объединить империализм с принципами интернационализма и всемирно-освободительного движения, что само по себе является выдающимся достижением диалектического метода. Кроме того, Европа в сталинском видении предстает не как автор и организатор современности, а как пространство буржуазного угнетения и эксплуатации, внутри которого постоянно генерируются импульсы к саморазрушительным войнам и к колониальной экспансии. Таким образом, интернационалистская советская империя (в сталинской редакции) впервые получает убедительную мотивацию для своего существования не только в глазах русских, татар и тувинцев, но и в глазах значительной части самой европейской интеллигенции!
Однако уже в сталинскую эпоху — причем, с первых же ее шагов — проявилась и слабость российского имперского метода, который можно охарактеризовать как «римский метод наоборот».
Все знают, что исторический Рим ассоциируется с циничной, прагматичной и жестокой политической технологией властвования, заключающейся в стравливании друг с другом врагов Рима и в предотвращении возможного сближения между врагами и союзниками. Эта технология широко известна как «Divido et impero» — «Разделяй и властвуй».
До 1917 года России если не удавалось эффективно применять этот метод по отношению к своим противникам (скорее, наоборот, Санкт-Петербург обладал удивительной способностью мобилизовывать против себя коалиции!), то по крайней мере получалось не применять эту технологию против самой себя, т. е. составляющих ее внутренних элементов. Действительно, макротенденция в этнотерриториальной внутренней политике России в XIX в. — это создание крупных административных образований, имеющих характер автономных от центра политических брендов. Таковы Ташкентское генерал-губернаторство (российский Туркестан), Кавказское наместничество, Привислянский край (насчитывавший в своем составе тринадцать губерний!), Курляндия (нынешняя Балтия)... Тогдашняя самодержавная монархия не боялась, что создание крупных образований, население которых будет в какой-то степени представлять аналог политической нации — автономного и самодостаточного гражданского общества, стоящего над этнической дифференциацией, — поведет к развалу страны. Скорее, наоборот, именно такие большие региональные блоки в значительной степени решали проблему управляемости гигантских территорий в эпоху, когда инфраструктура находилась еще в зачаточном состоянии.
Это «золотое время» кончилось вместе с царизмом. Большевики, вынужденные принять тезис о праве нации на самоопределение, ощущали от этого права на самом деле глубокий дискомфорт и по опыту семнадцатого года считали, что национализм есть главная внутренняя угроза для пролетарской революции. Поэтому довольно рано — уже в двадцатые годы — они стали кроить и ломать более или менее крупные административные образования, по-маккиавеллиевски ссылаясь на это самое право и на необходимость «национального размежевания».
Так была разрушена Горская автономная республика, Закавказская республика, Бухарская ССР и т. д. Сталинский специалист по национальному размежеванию «востоковед» Брагинский кроил и резал «по живому» в Средней Азии, закладывая мины будущих национальных конфликтов, отрезая таджикоговорящие области в ведение «Узбекистана», включая в тот же «Узбекистан» часть казахского этноса — каракалпаков, — и т. д. (Упомянутый эксперт был, конечно, лишь одним из участников грандиозного процесса межэтнического земельного передела, который идет до сих пор!)
Очевидно, что технология, применение которой должно ослаблять врагов, становится самоубийственной, когда применяется к собственным территориям. Само по себе такое применение открывает, на самом деле, тайну нового административного менталитета, который начал складываться при Сталине, но окончательно расцвел только после 1993 г.
3
Сущность этого менталитета заключается в жестком противопоставлении «центра» и «периферии». Эта поляризация имеет тенденцию к прогрессивному обострению и приобретает, в конечном счете, характер перманентной войны между «центром» и «периферией», в основном, конечно, «холодной», но иногда и «горячей».
Генезис этого менталитета следует искать, видимо, все в том же плохо понятом Риме — во всем известном со школьной скамьи противопоставлении римлянина и варвара. Начиная с мифических варягов, Россия, в силу своего евразийского статуса и благодаря тому, что ее бескрайняя территория является площадкой для противоборства двух взаимоисключающих тенденций — одной, условно, «западной», и другой, условно, «азиатской», — всегда управлялась политическим классом, который в этнокультурном плане выступал как пришлое меньшинство, и поэтому был вынужден одновременно и примирять обе этих тенденции, и противодействовать им. Правящий класс при царизме последовательно включал в себя тюркскую, польско-литовскую, скандинавско-балтийскую компоненты. На последнем же этапе существования царизма петербургская знать, близкая ко двору, была практически полностью космополитизирована. После Октябрьской революции в течение, по меньшей мере, первых тридцати лет доминирующие позиции в составе высшей администрации имели евреи, а также, в меньшей степени, латыши и грузины, хотя с конца тридцатых годов стала подниматься выращиваемая Сталиным новое «евразийское» сословие бюрократов, выходцы из различных национальных — в основном, славянских — низов с почти обязательным условием «интернационального» брака.
Именно этот класс администраторов вкупе со своим интернациональным продуктом второго и третьего поколения стал основой партийной номенклатуры ко времени заката СССР. Поражение Москвы в холодной войне привело к тому, что русско-смешанный элемент, представлявший профессиональных партократов, прошедших на вершины советской власти выборным традиционно-номенклатурным путем, был вытеснен в «конструктивную оппозицию», а на его место прошли «белые воротнички» — вчерашние референты и комсомольцы, среди которых значительную часть составляют евреи.
Специфика этой вновь пришедшей к власти этнополитической группы состоит в том, что в отличие от выходцев из черты оседлости начала 20-х годов они вынуждены использовать не леворадикальный интернационалистский дискурс, а такие идеологемы, которые могли бы оправдать их «оппозицию» советскому прошлому. (Мы ставим «оппозицию» в кавычки потому, что за фасадом любых современных дискурсов и политтехнологий сохраняется фундаментальная преемственность с постбольшевистским советским прошлым, выражающаяся, прежде всего, в единстве бюрократической парадигмы тогда и сейчас.) Обновленная и омолодившаяся номенклатура поначалу прибегла к праволиберальному западническому дискурсу, быстро продемонстрировавшему свою неэффективность в российских условиях, после чего ею стала отрабатываться тема возрождения преемственности с монархическим прошлым, причем в его правоконсервативной интерпретации, никогда не доминировавшей в идейном пространстве реального царизма. Фактически это воспроизводило позднесталинский византизм и, таким образом, мы можем говорить о сегодняшнем неосталинизме, который повторяется во многом как фарсовое, а подчас и трагикомическое переиздание оригинала.
4
Далеко не впервые в российской истории доминантная группа правящего класса, ощущающая свою недостаточную автохтонность в русском контексте, прибегает к эксплуатации патриотической государственнической риторики, подчас с акцентом на русский национализм. XIX век в этом смысле дает типичную для России синусоиду между полюсами либерально-западнического (Александры I и II) и почвенно-государственнического (Николай I и Александр III) типов, причем это колебание осуществлялось в рамках германской по крови и космополитичной по родственным связям и культуре правящей династии.
В принципе, здесь нет ничего беспрецедентного. Большинство стран Южной Европы веками являли пример господства германской знати над латинской и кельтской массой. В конце концов, через кровавый и крипто-антигерманский опыт средиземноморских революций («Смерть австриячке!») Южная Европа, возглавляемая Францией, пришла, начиная с Наполеона, к созданию «политических наций», в пространстве которых этнические и даже расовые корни иррелевантны.
Нечто подобное произошло и в Российской империи. Этнические русские — также в постнаполеоновскую эпоху — начали превращаться в политическую нацию французского образца. Окончательно это превращение завершилось в ходе Великой отечественной войны.
Однако, важнейшая специфика России заключается в том, что истеблишмент тоталитарного государства — что при царях, что при КПСС, что в нынешний день — сделал все, чтобы не позволить народам, населяющим Российскую империю/ СССР, также превратиться в политические нации. Правящие классы явно полагали, что разделение на русских как политическую нацию «римского типа» и опекаемые-пасомые народы в качестве этнических туземцев является наиболее эффективной моделью имперской стабильности.
Даже появление концепции «новой исторической общности — советских людей» ничего не меняет в этой ситуации. В соответствии с «римской» же моделью, этносам было предложено либо коллективно ассимилироваться в эту «новую общность», сохранявшую при том дистинктные качества русской политической нации хотя бы в силу языка и исторической самоидентификации столичного центра, либо же быть привязанным к архаичному этническому самосознанию, которое обрекало эти народы на социальную и политическую второсортность.
5
Подразумеваемое и фактически проводимое разделение на политическую нацию, с чьим брендом идентифицируется административный центр, и туземные народы, «приговоренные» к этническому бытованию, потребовало от того же центра новых специфических технологий. Как мы увидим, они существенно отличаются от приемов управления, выработанных мировым колониальным опытом. Будучи зараженной синдромом «окруженного (если не осажденного!) меньшинства», российская элита делает ставку на меньшинства и в регионах с преимущественно этническим населением. В Поволжье это башкиры, на противостоянии которых общероссийской татарской массе во многом строится локальный волжский «византизм» Кремля. Однако волжско-уральские ситуации в силу евразийского темперамента их участников не так привлекают к себе внимание, как эффекты политтехнологий, применяемых на Кавказе.
Для Российской империи избранными меньшинствами, на которые традиционно делалась ставка, были на Южном Кавказе армяне, а на Северном — осетины.
Обе эти линии имеют устойчивую преемственность от эпохи наместничества до наших дней.
Армянская линия восходит к оперативной деятельности Грибоедова и Паскевича-Эриванского, завозивших иранских армян в политически значимых количествах на территорию Азербайджанских ханств; в новейшее время эта линия обрела окончательную четкость в политике Горбачева и Ельцина, фактически обеспечивших переход Нагорного Карабаха под армянский контроль. Российские войска до сих пор находятся на территории сепаратистской автономии, гарантируя продолжение кризиса на Южном Кавказе. Поддержка армянских притязаний в отношении территорий Азербайджана и Грузии (а в случае последней, также и разыгрывание абхазской карты) привело к тому, что две важнейшие стратегически республики Южного Кавказа (с выходом одна − на Каспий, другая − на Черное море) сегодня перешли в зону влияния США. Более того, опираясь на армянских «союзников», Кремлю удалось создать запутаннейший кризисный клубок через привлечение Ирана и Сирии к поддержке Еревана на фоне отчетливого дрифта последнего в сторону сближения с Израилем (последнее происходит благодаря тому, что Израиль все более явно занимает антитурецкую позицию). Многослойное противоречие, сформированное таким образом на Кавказе по инициативе Кремля, выходит по своим последствиям далеко за пределы кавказского ареала и несомненно сыграет еще роль затравки в общерегиональной дестабилизации. Само собой, это не может отвечать государственным интересам России, хотя опора на Ереван явно преследовала цели сохранения российского контроля над Южным Кавказом.
Что касается Северного Кавказа, ставка на осетин может оказаться для будущего российской государственности в данном регионе не менее опасной. Юридическая коллизия, возникшая в результате возвращения перемещенных народов на свои традиционные территории, занятые во время их отсутствия более удачливыми, по прихоти Кремля, соседями, особенно ярко проявилась в осетинско-ингушском конфликте. В 1992 году российская армия открыто встала на сторону осетинских националистов, изгоняя ингушей из Пригородного района, что привело к этническим чисткам и массовой гибели женщин, детей, стариков. Это, в свою очередь, сделало внутрироссийскую республику Ингушетию предпольем и буфером сепаратистской Ичкерии. Иными словами, разделив бывшую общевайнахскую Чечено-Ингушетию с целью ослабить вайнахский фактор, Москва своей поддержкой осетин в результате усилила его, спровоцировав возникновение сложного и гибкого альянса между двумя родственными субъектами федерации.
Двусмысленность всего происходящего в зависимости от позиции и этнически мотивированной интерпретации прекрасно иллюстрируется трагически звучащим именем «Беслан». В 1992 году именно в бесланской школе № 1 осетины устроили фильтрационный пункт, где подвергали мучениям и жестокой смерти ингушское население вплоть до грудных младенцев. Именно поэтому эта школа была избрана боевиками для знаменитой террористической акции, в результате которой погибло несколько сотен осетинских детей. Но далее, ссылаясь на сомнительные роль и эффективность российской стороны в освобождении заложников, осетины создали общественное движение, перешедшее к активному давлению на кремлевскую администрацию. Именно как результат этого давления можно сегодня рассматривать возню вокруг Джейрахского района Ингушетии, превращаемого в закрытую пограничную зону, как прелюдия к последующему отчуждению этой территории в пользу Осетии. Своеобразная плата за кровь!
Выше мы подчеркивали несоответствие практики ставки на меньшинства политтехнологиям, разработанным в традиционных колониальных империях. Если взять наиболее успешную из таковых, Британскую, то нетрудно увидеть, что и в Индии, и в Африке англичане всегда ставили на господствующее большинство. В Индии англичане опирались на традиционных индуистов и именно поэтому смогли справиться с победоносным на первых порах восстанием сипаев — индийских частей британской армии, состоявших в основном из мусульман, ведомых ваххабитскими лидерами. С другой стороны, в Нигерии англичане поддерживали племена скотоводов, исповедовавших Ислам против оседлого земледельческого христианского населения, являвшегося меньшинством. Единственный повод оказать поддержку меньшинству для традиционной колониальной державы был в момент вынужденного ухода из колонии с тем, чтобы погрузить вновь возникающее государство в болото затяжной войны и, тем самым, иметь основания для вмешательства (Судан).
Вот именно по этой модели ухода и работает кремлёвская элита, создавая предпосылки для масштабного проникновения иностранного влияния. Уже сегодня осетины, претендующие от имени Кремля на создание своего рода жандармской цитадели против окружающего пространства (просьба Южной Осетии к России поддержать ее выход из состава Грузии для слияния с Северной Осетией), объединили против себя практически все народы Кавказа, включая Причерноморье. В условиях активного проникновения американского влияния на территории бывшего СССР это равнозначно созданию геополитической опоры в интересах вероятного противника, которую американцы гарантированно смогут использовать лучше, чем в свое время это сумели сделать немцы
6
Есть ли выход из этой ситуации? Если речь идет о макрозадаче сохранения территориальной целостности большой России, то, несомненно, да. Этот выход состоит в полном изменении парадигмы отношений между «центром» и «периферией». Само содержание этих понятий должно быть изменено. Речь не идет о том, что «центр» должен быть упразднен, ослаблен, или часть его функций должна быть делегирована каким-нибудь «подцентрам». Вопрос ставится гораздо радикальнее. Должна быть упразднена как таковая сама «периферия». До тех пор, пока территория России, видимая изнутри Садового кольца, будет казаться враждебной и осаждающей Кремль туземной окраиной, сохранится и центробежная тенденция, которая — отдадим себе в этом отчет — касается не только титульных этнократий, но во все возрастающей степени собственно российских территорий («Уральская республика» Э. Росселя).
Единственным способом ликвидации периферийного синдрома из политического обихода России станет отказ от этнических номенклатурных субъектов, управляемых оголтелыми коррупционными кланами, ведущими под прикрытием Кремля настоящую кровавую войну против собственных народов. Но это не означает отказ от республики как формы административного «бытия». Просто каждая такая республика на территории России должна быть региональной и многонациональной, дающей возможность своему населению превратиться в политическую нацию — более компактную, чем аморфный русский субстрат, который служит, в основном, мифологической референтной ссылкой для кремлевских политтехнологов, но зато гораздо более действенной, с ярким и острым чувством истории и политической целесообразности. Россия, понятая как союз политических наций, союз надэтнических «республик» будет иметь гораздо больший успех, чем Евросоюз, где каждая политическая нация, во-первых, слишком закоснела в своей идентичности, во-вторых, вырастила себе слишком самодостаточную национальную бюрократию. Свободная от этих минусов, Россия, таким образом, превратилась бы в евразийский союз равных республик, где этническая идентификация русских и чеченцев, татар и якутов не имела бы ни малейшего значения, а административный бренд определялся бы лишь геополитической целесообразностью: Большой Кавказ, Дальний Восток, Западная Сибирь и т. д. Робким намеком на это можно было бы считать деление России на федеральные округа. Если придать этим федеральным округам статус сверхэтнических республик, то можно было бы рассчитывать на реализацию в недалеком будущем мечты первых большевиков о всемирном СССР.