Лекция в рамках свободных чтений о революции 17-го года

В период с 15 октября по 15 декабря 2007 года на социологическом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова состоялись «Свободные чтения о революции 1917-го».

Я понимаю, что время зимнее, позднее, относительно темное, поэтому я не хочу распространяться, растекаться мыслию по древу и постараюсь быть как можно более сжатым. Но экспозиция того, что я хотел бы сказать, все-таки потребует, наверное, не менее часа. Может даже, все это будет более компактно. Потому что та тема, которую я бы хотел затронуть, настолько объемная, сложная и многоплановая, что выразить ее, передать ее даже в конструктивной части в течение двух академических часов, на мой взгляд, нереально, можно лишь подойти к каким-то отдельным плоскостям, поверхностям этой темы. Может быть, это еще связано с тем, что сам мой подход, боюсь, чересчур амбициозен. Потому что то, что я хотел бы в связи с 90-летием Октябрьской революции изложить, есть попытка в связи с этим событием затронуть тему формулирования нового протестного дискурса, время для которого назрело, назрело благодаря тому, что коллапс советской социалистической системы и социалистического лагеря привел к окончательному коллапсу и марксистского дискурса. Даже несмотря на то, что сегодня очень много людей либо пользуются марксистскими методологиями, либо стоят на марксистских платформах, либо прошли школу марксизма, в том числе и так называемые буржуазные, в том числе и так называемые реакционные деятели, многие из которых были леваками в дни своей юности, кроме того действует достаточно много левых и левацких организаций, включая неотроцкистские, тем не менее необходимо сказать, что время марксизма как большой методологии, на мой взгляд, осталось в прошлом в силу неких структурных, системных дефектов, встроенных изначально в сам марксистский дискурс, в марксистскую теорию. Но прежде всего нужно твердо постулировать, что главным уроком XX века для человечества была и сама Октябрьская революция 17-го года, и ее деградация, и, в конечном счете, поражение, которое осуществилось в этот период. Надо сказать, что окончательно глава, открытая 25 октября по старому стилю 90 лет назад, до сих пор не закрыта, но она приближается к последним строчкам, последним абзацам своего исторического текста. Вот это главный урок XX века.

Почему революция стала возможной, практически, как считают многие, в том числе и ее главный участник Троцкий, чудесным образом: она стала возможна, как тот же самый Лев Давыдович пишет, вопреки массе противостоящих этому факторов? Все противостояло этому, включая нежелание самой революции со стороны ближайшего окружения Ленина: ни Зиновьев, ни Каменев, ни даже товарищ Сталин не желали революции 25 октября. Более того, Зиновьев даже написал фактически донос: он опубликовал в партийной газете «Правда» статью о том, что он радикально не согласен с планом революции, которая должна состояться 25 октября путем захвата и т. д., то есть фактически он выдал в публичном средстве массовой информации планы большевиков, засветил это дело с явной апелляцией к власти: может быть, вы все-таки остановите, возьмете за руку, схватите и т. д. За это его без малого исключили из партии, а потом, конечно, это все припомнили. Но и Сталин был на стороне Зиновьева в тот момент, потому что никто из них не верил в победу, никто из них не верил в саму возможность. Два человека готовили и осуществили переворот 25 октября: Ленин и Троцкий — Ленин как теоретик, Троцкий как практик, который буквально за руку развел патрули матросов и рабочих по своим местам, указал каждому, где юнкера, где пулеметы, где телеграф, что брать, в каком порядке и т. д. Он опирался приблизительно на тысячу человек, подобранную им самим лично. За ним стоял опыт Красной Пресни 1905 года, где он с Хрусталевым... тоже командовал московским советом и его силами. И Ленин, который, как нам известно из Маяковского, ждал, чем дело кончится, метал шажки по кабинету. Они вдвоем, вопреки сопротивлению партии, отсутствию людей, виртуальному существованию самой большевистской партии, ее практически не было: был штаб и две-три тысячи реальных активистов, на которых можно было положиться. Все это свершилось.

И вот через 90 лет мы видим, что наследники всего этого, оставаясь практически в корпоративном смысле примерно теми же самыми людьми, которые управляли страной 20, 30 лет назад, 40 лет назад, будучи той же самой корпорацией, стоят на прямо противоположных позициях то ли отрекаются от этого прошлого, то ли частично признают. Можно сказать, что революция потерпела поражение. Революция потерпела поражение не в 91-ом и не в 93-м году, она потерпела поражение, скорее всего, начиная с 28-го года, когда фундаментально изменились внутренние программы, внутренние парадигмы и стали, самое главное...

Что делает первая революция, когда она приходит? Она меняет человеческий состав политического класса, конкретно. То есть, были аристократы в напудренных париках — гильотина — новые люди приходят, совершенно никому не известные. Были в 17-м году сенаторы в эполетах и аксельбантах, был там министр иностранных дел Извольский, который, если его спросить, кто такой Владимир Ильич, он бы просто бровь приподнял и посмотрел бы в лорнет... всех их куда-то... и приходят совершенно новые, никому не известные люди. Так вот, с 28-го года в политический класс молодого Советского Союза хлынули совершенно новые люди. Ленинская гвардия сначала потихоньку, а потом со все ускоряющейся динамикой пошла под нож, и взялись совершенно новые кадры. Кассиор на съезде комсомола в 34-м году (а через некоторое время он сам пошел под нож) с восторгом говорил, что 500 тысяч юношей и девушек по призыву ВКП(б) пришли на ключевые посты партии и комсомола. На ключевые посты, в ключевые кабинеты 500 тысяч юношей и девушек снизу! По этому поводу интересный исследователь истории СССР, ныне покойный Роговин с юмором спрашивает: «Интересно, в чьи кабинеты вошли эти 500 тысяч свежих юношей и девушек?» То есть, в кабинеты, владельцы которых исчезли, в опустевшие кабинеты вошли эти 500 тысяч людей, которые до этого хорошо если пасли коров, а может быть, были деревенскими или городскими люмпенами, молодыми люмпенами. Иными словами, новая партийная верхушка, расправившись с ленинской гвардией, осуществила мощный проект создания совершенно нового бюрократического аппарата, в полном смысле бюрократического аппарата, базовым человеческим материалом которого стали более или менее люмпенизированные городские и сельские низы, которым партия дала организацию. Бюрократия — это организованный люмпениат.

34-й год — это были цветочки, потому что там пошел 36-й, 37-й... Кассиор, который с пафосом приветствовал 500 тысяч новых руководителей советского государства, сам исчез, энтропировал, так сказать. В принципе, к 40-му году процесс перерождения советского государства стал свершившимся фактом. Могучий Советский Союз, который ожидал нападения гитлеровской Германии с 24 тысячами танков и 20 тысячами самолетов, со звонкими песнями и спортивными демонстрациям от Балтийского моря до Сахалина, ничего общего с большевистским проектом 18–22 гг. уже не имел.

Почему? Что произошло? Почему произошло это перерождение? Почему ленинская гвардия легко и странно, как бы без боя, выпустила из рук бразды правления? Против них играл достаточно, как им казалось, невзрачный человек, Иосиф Виссарионович Сталин, которого никто не замечал в такой могучей харизматичности, которую имел Лев Давыдович Троцкий, тем не менее он с легкостью обыграл людей, привыкших к конспирации, к планированию, к эмиграции, к арестам, к допросам. Это банальное удивление. Я считаю, что искать это на поверхности бесполезно. Бесполезно прибегать к таким наивным детским объяснениям, как многие западные историки советской эпохи прибегают, что, мол, одни были романтики, другой был практиком, или, там, они не были закалены в интригах, а он был. Ну в каких там интригах особых был закален Иосиф Виссарионович Сталин, который совершал «эксы», а потом три года пролежал на койке в Туруханском крае в ссылке? Какие уж такие интриги он узнал? Гораздо больше интриг развивалось в партийных комнатах, где в клубах папиросного дыма Ленин против Мартова бился до конца за такие вопросы, которые нам сейчас было бы очень странно читать, и которые, как правило, никто и не читает в истории партии, в ее деталях, в ее скрупулезных подробностях никто не интересуется. Вот там были интриги. Хотя в стакане воды, можно сказать с высоты нашего сегодняшнего дня.

Я считаю, что реальная причина поражения революции заключается в двойственности марксизма. Марксизм создавали люди одной духовно-интеллектуальной формации, а взяли его на вооружение в конце XIX века. (Я имею в виду самых ключевых людей, которые взяли его на вооружение в России, начиная с Плеханова.) люди совершенно другой формации, взяли люди совершенно другого социополитического субъекта. И речь, конечно не идет о пролетариате, о буржуазии, дворянстве, или что Маркс был, допустим, представитель одних групп европейского общества, а Ленин — других групп и т. д. Речь идет о гораздо более фундаментальной вещи. Они принадлежали — Маркс и Ленин — к разным фундаментальным субъектам, к разным игрокам, которые действуют в Новой истории на политической сцене. Я постараюсь этот вопрос немного раскрыть.

Когда Маркс начинал свою интеллектуальную эпопею (а начал он ее достаточно рано — докторскую диссертацию он в 22 года написал), он начал ее не совсем с той ноги, с которой его подхватили и с которой его развили впоследствии, с которой его стали знать в конце его научно-творческой биографии. Более того, когда в 33-м году немецкие товарищи, убегая от Гитлера, вывезли архив Маркса из Германии, впервые стала доступной и известной черновая работа раннего Маркса, впервые стали известны парижские «Экономическо-философские рукописи 1844 года». И марксисты всего мира, в первую очередь советские марксисты, испытали шок. Они ведь встретились с другим Марксом и с другим направлением, которое, оказывается, было им просто оставлено втуне и он перешел работать совершенно на другую волну, на другую парадигму. Эти «Экономическо-философские рукописи 1844 года» говорят не о прибавочной стоимости, не об отчуждении прибавочной стоимости, не о «товар — деньги — товар», не о продаже пролетариатом своего труда на рынке рабочей силы. Они говорят о другом — об отчуждении человеческой личности, о принципе человеческой свободы, которая отчуждается социумом. Причем здесь нет акцента на том, что речь идет именно о пролетариате. Он говорит в глобальных терминах, которые позднее, через сто лет будут воспроизведены экзистенциалистами, такими как Хайдеггер, Сартр, Маркузе и др. То есть Маркс вбросил в 44-м году тему глобального отчуждения и глобальной несправедливости, которым противостоит перспектива свободы и возможность полной, полноценной самореализации человеческой личности в условиях преображенного социума. Но позднее он внезапно меняет формулировки, меняет подход, и уже с «Немецкой идеологии» он начинает говорить о совершенно других вещах. Он говорит о том, что движущим мотивом, движущей силой??? истории является уровень состояния производительных сил, развития производительных сил, который определяет социальную структуру, а та, в свою очередь, политический строй, и согласование и рассогласование между ними — это вся палитра реальной жизни. А в основе лежит развитие производительных сил, которые можно посмотреть и увидеть в качестве конкретного материала. В «Немецкой идеологии» Маркс пишет: «Мы против всяких идеологов» (потому что «Немецкая идеология» — это название, критически и иронически взятое им в качестве титула книжки). Он осуждает идеологов в принципе как болтунов, которые излагают ложное сознание. А мы, — говорит Маркс, — будем заниматься реальными действительными людьми, исходя из их действительной ситуации. Вот капиталист отчуждает прибавочную стоимость, а рабочий отвечают сопротивлением; вот они разбивают машины и фабрики, потому что они не созрели к более организованным формам протеста. Это реальные люди, это действительные люди, вот с них мы и будем начинать, а не со всяких там идеологем.

Уже в самом этом забросе? содержится глубокая двойственность и глубокое противоречие. Прежде всего нужно понять: почему Маркс не стал развивать свой поход 44-го года? Когда его рукописи были опубликованы в начале 30-х, это сразу дало импульс тому, что позднее стало называться «Европейский марксизм». Лукач, Грамши, Маркузе — все они идут из вот этих вот «Философско-экономических рукописей». Они сразу подхватили тему того, что Маркс намекнул на то, что существует гражданское общество, что проблемы отчуждения свободы, отчуждения личного бытия в пользу какой-то анонимной третьей силы — не капитала, не буржуя, не мистера-твистера, некой силы — существуют для всех. Потом Грамши, и Маркузе, и Сартр подхватили это, и особенно Сартр, который сказал, что отчуждение существует не только для пролетариата, оно существует и для буржуазии. И буржуа тоже является страдательным субъектом отчуждения или, точнее, объектом. Но это будет позднее.

Почему Маркс не стал продолжать эту перспективную линию? А потому что она в то время нуждалась в совершенно другом аппарате. Это было предвидение, это был шаг в будущее, который нуждался в обеспечении экзистенциалистской философией, а экзистенциалистская философия появляется столетие спустя. Такой шаг требовал бы обеспечения теологическими методами, потому что там в скрытой форме речь идет о юдоли человеческой, о судьбе человека, вброшенного в эту реальность. Это теологическая тема. Но Маркс был поставлен политической и философской конъюнктурой своего времени в такую позицию, при которой он не мог пользоваться теологическими методами обеспечения своей мысли, ??? своей мысли, потому что задача была — нанести удар по консервативному истеблишменту, тесно связанному с церковью. Вы не могли в то время и теми методами отделить церковь от теологии, то есть вы не могли выплеснуть воду, оставив ребенка в ванне. Тогда для подавляющего большинства массовых умов церковный истеблишмент, иерархия, князья церкви вкупе с князьями светского общества составляли единую систему, неотделимую от идеологии, церковной идеологии, теологии, как по Марксу позднее — ложного сознания. Он начал очень перспективный путь, который оказался слишком ранним. Этим путем пошли марксисты через буквально сто лет после него. Но в то время он вынужден был перейти к упрощенной, заранее заключавшей в себе серьезные логические сбои, форме изложения теории, которая допускала ее разложение на четкие оперативные тезисы, которыми можно пользоваться, которые можно выучить, которыми можно препарировать действительность близлежащим поверхностным образом. Можно было составить по «Капиталу» катехизис, который был доступен любому грамотному рабочему. И он пошел на профанацию собственной интуиции и на создание очень противоречивой теории, в которой концы не завязаны. Более того, там, где нужно было ответить на фундаментальные вопросы, он передоверял это Энгельсу, который, например...

Очевидный вопрос: «Что значит „производительные силы как главная движущая сила истории“?» Производительные силы есть уже контент сознания. Производительные силы есть уже нечто, что умопостигаемо и интеллигибельно. Нет производительных сил, которые сами по себе как сталактиты в пещере. И не растут производительные силы как сталактиты в пещере, естественным путем. Это некий продукт, который является продуктом сознания. Потому что производительные силы — это технологии, это ноу-хау, это определенные культурно-технические наработки, то есть это все то, что оформляемо в контент сознания. Откуда это берется?

Тут появляется Энгельс (потому что такими скользкими вопросами Маркс очень политично избегал заниматься) и пишет «Диалектику природы», «Происхождение семьи и частной собственности» — то есть дает такие катехизисные брутальные ответы, которые очень скоро, уже в начале XX века, стало очевидно, что \то не ответы, а симулякры ответов. Потому что в XX веке многие философы, и в их числе такой яркий представитель нового тренда, нового течения в философии как Гастон Башляр, очень грамотно и очень четко показали, что такая вещь как происхождение человека из труда и происхождение из труда языка, изобретений, того, сего — невозможно. Это некий миф, что труд создает человека. Во-первых, сам по себе труд уже предполагает человека вначале, то есть здесь переставлены телега и лошадь, по любимому выражению марксистов. Во-вторых, Гастон Башляр прекрасно показал, что никакой эксперимент, никакой труд, никакие имманентные ресурсы не помогут, например, человеку, который является лесным дикарем каменного века, условно говоря, изобрести огонь, если он его не знает, путем опыта: то есть находит он две жердочки, начинает их как-то тереть друг об друга — и вот, вспыхивает огонек, дым начинает куриться... Очень простой эксперимент показывает, что для того, чтобы получить трением палочки, вставленной в дырку таким образом, чтобы получить дымок, который можно раздуть, нужно три часа этим заниматься. Да никакой дикарь не будет впустую тереть кусок палки об палку, чтобы получить этот огонь, если он заранее не знает, что огонь появится.

Итак, речь идет о большинстве технологий, особенно ранних примитивных технологий, которые являются неочевидным ходом, никогда не являются очевидным ходом. Этого нет в человеческом опыте и это нельзя получить случайно, потому что случайно можно увидеть, как горит дерево, зажженное молнией, но нельзя случайно получить технологию подъема воды на высоту, нельзя получить технологию разжигания огня — то есть, иными словами, нет такой вещи как имманентное развитие производительных сил. Производительные силы есть некий контент сознания, который каким- то образом вбрасывается в человечество. Каким образом — это уже другой вопрос.

Есть теория культурных героев. Не случайно изначально у древних народов существовал миф о Прометее, который крадет огонь у олимпийцев и приносит его людям. Уверяю вас, что если бы кто-то из конкретных физических людей сумел бы добыть этот огонь случайным экспериментальным образом, никакого мифа о Прометее не было бы, а были бы очень подробные передачи о том как это удалось сделать в очень конкретное время. Мы знаем про Пифагора, мы знаем про Архимеда, — и у нас здесь нет никаких мифов и иллюзий. А про Прометея нам рассказывают с совершенно серьезным видом, потому что, очевидно, здесь есть некая констатация того, что ряд технологических возможностей проявляется на человеческом плане не совсем обычным путем.

Дело в том, что для Маркса и марксистов история является естественным процессом. Если производительные силы застаются человеком в каждый момент его появления на свет в обществе в некоем виде (как сталактит, который неизвестно, откуда взялся и вырос. Но это усилия предыдущих поколений, а куда это восходит, откуда все начинается — это вопрос о курице и яйце. Если это вопрос космического органического или неорганического движения, то и история — это естественный процесс, типа роста сталактитов и сталагмитов. Но на самом деле нет ничего более ошибочного. Потому что космический процесс, который мы можем наблюдать, который мы можем констатировать, и история — это прямо противоположные векторы.

Мы видим, что в физическом мире доминирует процесс энтропии. Все, что было горячим, — остывает. Все, что было энергетичным, — понижает свой потенциал. А человеческая история идет в обратном направлении — это постоянное повышение потенциала, это постоянный разогрев, это постоянное увеличение социальных связей, это рост сложности технологий. Таким образом, если представить себе работу или жизнь космоса, неорганического, внечеловеческого, как вращение некоего маховика в одну сторону, то человеческая история представляет собой нечто, направленное против этого движения, в обратную сторону. Это контрмаховик. Есть два колеса: большой космос, безразличный к человеку, который вращается от плюса к минусу; и человеческий космос, который вращается встречным образом — от минуса, от предполагаемой базовой точки восхождения куда-то вверх, набирая обороты.

Таким образом, я призываю вас остановиться на этой очень важной констатации, которая носит абсолютно немарксистский характер, но, тем не менее, которая странным образом имеет резонанс с первыми опытами раннего Маркса в его «Экономическо-философских рукописях 1844 года». История — это сверхъестественное проявление человеческого фактора. «Сверхъестественное проявление», — говорим мы, имея ввиду в самом широком смысле, потому что мы были бы не вправе сказать, что это неестественное проявление. С другой стороны, поскольку история в своем движении компенсирует энтропический вектор большого космоса, мы можем сказать, что это сверхъестественный фактор. Это сверхъестественный фактор первого порядка, то есть он является натуральным для каждого, кто его застает, по одной простой причине. Маркс думал, что мы рождаемся в природу, это некая инерция еще старого просветительского мышления. Почему я считаю, что Маркс так думал? Потому что он начинает с того, что прежде чем заниматься вопросами идеологии, человек должен найти, что ему есть, во что одеться, найти крышу над головой и так далее, то есть, защитить свое физическое существование. Если Маркс так думал, то это означает, что он представлял себе появление человека на свет, то есть вброшенность человека в мир, как рождение, допустим, дикаря на острове; то есть, никакой разницы нет, родился ли человек в Париже или на Гаити, когда там только ракушки существовали в качестве обменной единицы, — сразу на него обрушивается необходимость есть, пить, одеваться, скрываться от холода и т. д. — то есть на него действует энтропия космоса. Но ведь это же неправильно. Человек так не рождается. И более того, человек так никогда не рождался. Человек сразу рождается в организованную антропоцентрическую систему, в антропокосм, который можно назвать социальной вселенной. И это было не только в технологической цивилизации XIX века, это было так и при фараонах, и в древнем Вавилоне, и у ацтеков. Это было всегда всюду там, где существует общество. Иначе, конечно, там, где существуют племена, на уровне Каменного века, которые действительно зависят от природы.

Что отличает племя, живущее по своим законам, с вождем, с шаманом, от общества? Отличает то, что если вы перекроете приток Амазонки, где это племя ловит карпов, от которых оно зависит, то оно либо вымрет, либо уйдет. А общество, даже если будет могучее землетрясение, которое уничтожит 90% сооружений, не распадется, не исчезнет, не умрет, не погибнет, а через некоторое время восстановит, подобно муравьям, всю эту систему обеспечения человеческой деятельности, ну, естественно, понесет некие потери, понесет передвижку в уровне жизни, понесет большие человеческие жертвы, но общество никуда не денется. Племя от того, что ему перекрыли плотиной приток, вымрет, а общество, даже если взорвать вулкан под его ногами, никуда не денется. Почему?

Потому что главное, что отличает общество, от гипотетического дикого человека, который живет на атолле, — это то, что общество эмансипировалось от космоса. Общество эмансипировалось от фундаментальных законов энтропии, которые царствуют в неорганической среде. Если мы на этом остановимся, если мы поймем, что общество эмансипировалось, то следующий шаг будет — понять, что мы вообще никогда и нигде не сталкиваемся с чистым большим космосом в его сыром виде. Никогда. Смотрим ли мы на волны океана, смотрим ли мы на звезды — мы всегда имеем дело с уже готовой человеческой интерпретацией. Мы имеем дело с нашим понятием о звездах, имеем дело с понятием об океане, как об источнике биологических ресурсов для человечества или с его мощью приливов и отливов, которые можно освоить. И даже романтические художественны представления о тех же звездах или океане уже являются сокрытием подлинной правды, вещи в себе этой энтропической природы и предъявляют нам декорацию, которая является составной частью антропокосма. То есть, человек рождается, живет и умирает в «коконе», защищенный; без проблем материального выживания. И его экономическая главная забота и главный пафос состоит не в том, чтобы найти и страшными усилиями где-то сделать кусок хлеба на пропитание, а заключается совершенно в другом. Экономика заключается совершенно в другом. Экономика насквозь социальна. Экономика есть конвертация личного времени каждого в общественное время, которое присваивается данной цивилизацией, данным обществом в данный момент. И вот это главное, на что содержался намек в первой версии молодого Маркса и что было абсолютно полностью убрано в следующих версиях. В той разработке, которую знаем мы и на базе которой, якобы, совершалась Октябрьская Революция. Если мы на секунду вернемся к Октябрьской Революции, то, забегая вперед, я мог бы сказать следующее: главная причина неудачи Октябрьской Революции в большом многопоколенном развороте времени заключалась в том, что марксизм был продуктом недавно возникшего класса, а точнее «клуба либералов». Марксизм представлял крайне левое либеральное крыло. Марксизм — это дискурс или выражение крайне левого либерального фланга. Но воспользовались этим дискурсом, за неимением лучшего, представители совершенно другого клуба, который по человеческим параметрам, по своему формату, по всему пафосу, по парадигме жизни принадлежал к абсолютно иной системе отношений, иной группе игроков в мире. Это был клуб радикалов. Между радикалами и либералами есть огромный зазор, хотя, есть при этом и взаимодействие. Я хочу подчеркнуть, что ранний молодой Маркс, который оставил в черновике в архиве «Парижские рукописи 44-ого года», сделал первый шаг в сторону некоего прообраза радикального сознания, из которого могло бы потом развиться нечто более близкое к радикальной парадигме, господствовавшей в России в революционных кругах. Но, по указанной выше причине, он это все оставил и перешел к разработке другого направления. И другое направление было тесно связано с разработкой либерального понимания истории цивилизации. Вот почему тот марксизм, который был разработан им после «Новой Рейнской газеты», после иммиграции, после 1848 года, этот марксизм был востребован и социал-демократами, и не мешает и правым социал-демократам и фактически вошел составной частью в академическую политэкономию, которую преподают практически во всех буржуазных университетах. Именно потому, что марксизм после 48 года, это марксизм, который является дискурсом лево-либерального крыла. Точнее левого фланга «либерального клуба». Уже тогда у Маркса был серьезный конфликт с людьми радикального профиля. Конфликт Маркса с Бакуниным. Бакунин был радикал. Он не оставлял ни одной революции XIX века, где бы она при жизни его не происходила, без внимания. Он побывал на всех баррикадах Европы. Он ездил в Италию, в Австрию, в Польшу, куда угодно. Где были баррикады — он ехал туда и реально сражался. А Маркс сидел в кабинете. Но дело не в том, что один сражался, а другой сидел в кабинете. Есть радикалы, которые тоже сидят в кабинете. Просто, метод мысли Бакунина был метод мысли фундаментально иной. Он не был либеральный. Он был гораздо ближе к раннему Марксу 44 года. Что думает либерал о реальности? Он думает, что она фальшива — сама по себе фундаментально фальшива в гносеологическом смысле. А что думает либерал об этой реальности? Что мы неправильно понимаем эту реальность, которая сама по себе такая, какой она должна быть. Просто нужно понять, как ее приспособить, освоить и воспользоваться ей. Изменить, реформировать, даже, если потребуется, произвести революцию. Но в целях ее приспособления к себе, потому что, как говорил Гегель, «то, что действительно, то разумно». Радикал же думает так — то, что реально существует, в нем содержится фундаментальная ложь. Эту ложь надо вскрыть. Потому что мы имеем дело с неправильной расстановкой реальности. Я хочу подчеркнуть, что так, как думал Бакунин, думал и Ленин. Ленин — это наследник русской революционной традиции. Это наследник Бакунина и Нечаева, это наследник народовольцев и эсеров-максималистов. То, что он выбрал марксизм в качестве дискурса — это объективные причины и объективная конъюнктура. Потому что марксизм в это время уже был международным языком сопротивления существующему порядку. Марксизм, его неоспоримая заслуга в том, что вы можете быть патагонцем из Огненной Земли или якутом, или утонченным французом, или японцем. Но если вы читали катехизис, созданный на основе «Капитала» и «Немецкой идеологии», то вы приезжаете, никогда не видев друг друга, на съезд где-нибудь в Вене — вы говорите на одном языке и понимаете друг друга. Самая главная проблема протестных сил в мире — это язык, на котором все, независимо от того из Гвинеи они или из Норвегии, могут говорить друг с другом и понять друг друга. И в марксизме был этот набор фундаментальных инструментов, который давал такую возможность: «прибавочная стоимость», «отчуждение», «общественная стоимость труда», «товар — деньги — товар», «рента». Весь этот набор формул был прозрачен, был легко усваиваем. И, независимо от бекграунда людей, которые пришли на встречу интернационалистов — они могли говорить с маленькими поправками на местные условия на одном и том же языке. Поэтому Ленин взял марксизм на вооружение, потому что он открывал дорогу к международному выходу, к поддержке товарищей за рубежом. Но, поскольку он был радикалом, а этот дискурс был создан человеком другого клуба — либералом, этот дискурс пришлось менять. И менять очень серьезно. Так появился марксизм-ленинизм. Что такое ленинизм? Ленинизм — это добавка, которая обозначает волюнтаризм. Волюнтаризм такого рода, что, если это необходимо в интересах пролетариата, то группа профессиональных революционеров может решить это вопрос вопреки тому, что по марксистской классической теории расклад не очень-то содействует, способствует тем или иным шагам, в частности революции. Да, аграрная страна. Ну и что? Совершим революцию. Потому что надо, и все! Совершим. Это радикальный подход. Он своими корнями восходит к Огюсту Бланки. Огюст Бланки является действительным основанием ленинизма. Даже до ленинизма вот этой радикальной русской линии. Потому что он был выношен в равелинах, где Огюст Бланки провел около 40 лет своей жизни. Постоянно арестовываемый разными французскими правительствами за не удававшиеся один за другим попытки переворота, Огюст Бланки исходил из теории «заговора профессиональных революционеров». Раз за разом проигрывал потому, что профессиональные революционеры не справлялись с идеей заговора и победой власти. И только к концу жизни уже к парижской коммуне Огюст Бланки понял главное — к профессиональным революционерам надо добавить массы. И вот это понимание Огюста Бланки — партия профессиональных революционеров, узкий клуб заговорщиков плюс революционные массы — вот это и составило специфику ленинизма, которая приплюсовалась к марксизму как к той либеральной теории, которая может и без революции обойтись и даже поработать в консервативно-право-социал-демократическом пространстве. Итак, я считаю, что главная причина исторического поражения, в конечно счете, Октябрьской Революции заключалась в том, что радикалы опирались на сырую, вторичную, несоответствующую им и их типу действия теорию, которая была Марксом разработана специально для европейского пространства в условиях, когда он не мог себе позволить разрабатывать тот первый философский ход, заложенный им в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». Который стал разрабатываться опять-таки европейцами, но уже через сто лет после него. Радикалы России вынуждены были пользоваться чужой идеологией. Эта чужая идеология, в конечном счете, привела к тому, что партия была отодвинута новой деидеологизированной бюрократией. Сначала партия, пользовавшаяся этой чужой идеологией, сожрала советы, потом бюрократия сожрала партию, а потом бюрократия сбросила с себя лишнюю обузу исторической миссии Советского Союза и перешла к непосредственной попытке превратить себя в новую буржуазию. Но это было описано и предвещено еще Троцким в эмиграции, который полагал, что переворот типа 91-ого года произойдет в 40-41. Этот переворот отодвинула война, но сценарий, который Троцкий прописал в 37-ом, фактически сработал в 91-ом. Т. е. контрреволюционный переворот бюрократии.

Мы уже говорим примерно около часа. Очень многие вопросы остались незатронутыми, в том числе теоретические вопросы, касающиеся альтернативных проработок новой социологии, возможностей нового метода, которые, собственно говоря, гораздо более интересны чем то, что я до сих пор говорил в привязке к историческому формату. Потому что было бы на самом деле справедливо изложить — есть ли перспективы и есть ли подходы к формулированию такого нового метода и такой новой теории, которая позволила бы реально описать процессы, идущие в современном мире, в современной цивилизации, и сформулировать ответы, как сдержать реальную несправедливость, генерируемую сегодняшним мировым порядком. Вот такие теоретические и научные изыскания были бы гораздо интереснее, чем исторические. Но у нас времени мало...

Я позволю себе буквально семи минутный экскурс в некоторые аспекты того, что я считаю социо-антропологией. Социо-антропологией, позволяющей освободиться от тесной привязки к экономическому детерминизму старого марксистского образца и, с другой стороны, сохранить классовый подход. Потому что, честно говоря, одним из главных завоеваний марксистского дискурса был классовый подход и теория классовой борьбы. Но, как и все прочее, эта теория была скомпрометирована тем, что классы рассматриваются непосредственно в отношении к собственности на средства производства и в отношении к извлекаемому из этих средств производства продукту, в том числе и прибавочному. Т. е. иными словами, классы есть нечто, определяемое внешним по отношению к ним классом факторам. Средства производства, извлекаемый продукт, трудовой процесс, рынок — это одно, а класс как группа конкретных людей — это другое. И вот эта группа конкретных людей определяется своими материальными, меркантильными интересами. Это компрометирует идею подлинного, глубинного социологического изучения общества. Потому что группы людей формируются не по тому, сколько бабок у них в кармане и сколько они могут хапнуть, и что им принадлежит. А по гораздо более глубинным внутренним параметрам, которые присущи людям в значительной степени от рождения. Потому что, если вы идете по классовому методу, то получается, что все определяет среда. Родился человек в подвале у пролетария таким Павлом Нилиным. И знает едва читать¬-писать, грубый, невнятный. Кусок глины. Может только к 6-ти утра идти на завод. А родился бы тот же самый человек в доме какой-нибудь барыни и, может, вырвался бы в интеллектуалы, в профессора. Т. е. это некий фактор случайности, произвола. Но опять же мы попадаем в противоречие. Рождение человека в среде — это произвол или мы должны вообще его индивидуальность выбросить, как незначащую, т. е. такого экзистенциального формата вообще нет. А история при этом детерминирована. Как же так, сумма произвола определяет детерминированость истории? Получается, что это броуновское движение, которое статистически дает тот или иной все равно запрограммированный результат. В такой истории, в конечном счете, нет смысла. Т. е. пафос такой истории, которая описана поздним Марксом, противоречит пафосу того, что добивался ранний Маркс в 44-ом году, когда он говорил об отчуждении человеческой сущности в масштабе всего социума. Это совершенно другой формат. Когда он говорил о необходимости выйти на тот уровень, где может свободно раскрыться центр человеческой индивидуальности, его экзистенция. Это два разных Маркса. Так вот, я считаю, что классовую теорию надо спасти, фундаментально переформатировав ее с точки зрения тех внутренних принципов и признаков, которые присущи людям не потому, что они что-то имеют и не имеют. А просто люди собираются в группы по неким фундаментальным силовым линиям дискретной солидарности. Дискретная солидарность или поливалентная солидарность. Она имеет свои силовые линии, группирующие определенные типы людей на определенных платформах. На самом деле, если мы внимательно посмотрим, то обнаружим в сегодняшней культурно-цивилизационной среди в масштабах всего человечества 4 главных игрока. Четыре. Потому что буржуазии в большинстве стран нету. Есть в третьем мире буржуазия классического типа, но она никого не волнует, потому что она в третьем мире. В Европе буржуазия в 45-ом году была уничтожена американцами и Советским Союзом с той и с другой стороны. Крупные семейные буржуазные семейные дома типа????? Сименс. Все были акционированы. Создана бюрократическая машина, которая задушила частную инициативу в западной Европе. И фактически была ликвидирована буржуазия в диккенсовском понимании, даже в более позднем понимании. Сейчас есть собственники, но буржуазия — это сословие с определенным менталитетом, кодексом поведения, определенной психологией, которая передается из поколения в поколение. Этой буржуазии сейчас нет. Нет и пролетариата. Потому что западная Европа, в частности, превращается в офисные государства. А там где есть производство, там импортируются гастарбайтеры. Новым пролетариатом являются диаспоры. Т. е. нет коренного подлинного, аутентичного пролетариата. Есть пролетариат на Тайвани, в Южной Корее. Опят же, кого он там волнует? Что там может сделать пролетариат, чтобы это отозвалось в масштабах мира. Таким образом, мы видим, что сегодня большинство западного общества люмпенизированно. Т. е. они оторваны от корней, они являются участниками броуновского движения в больших мегаполисах. И они постоянно меняют социальную ситуацию: сегодня человек научный сотрудник — завтра олигарх — послезавтра в тюрьме. Сегодня человек, допустим, играет на тромбоне, завтра становится секретарем какого-нибудь магната, послезавтра попадает чиновником в спецслужбу. И так далее. Т. е. существует колесо фортуны. Конечно, большинство летит вниз, только меньшинство повышает статус. Большинство в целом теряет надежды на будущее и опускается, потому что закон рулетки всегда играет против клиента, в интересах дома, дирекции. Но в целом, если мы имеем дело с люмпенизированными массами, среди которых выделяются отдельные выскочки типа Сороса, Мердока и им подобных магнатов, которые вчера были никем. А старые деньги в Европе практически уничтожены. Как в этих условиях мы можем определять группы людей по отношению к средствам производства? Трудно и вообще бессмысленно. А на самом деле есть четыре главных игрока, фундаментальных игрока. Это «традиционный клуб», это клуб, который связан с теми слоями элит, которые устойчиво и наследственно сохраняют связь с правящими классами вчерашнего и позавчерашнего дня и очень тесно связаны с высшими слоями клерикализма. Т. е. князья церкви и старая элита сегодня продолжают оставаться на плаву и составляют «традиционный клуб». Это первый игрок. Второй игрок — это «либеральный клуб». Это огромная масса людей, в которую входят те, кто обслуживают масс-медиа, богема, финансовые спекулянты, выскочки и нувориши различных мастей, а так же те люди, которые в силу своей нестабильности или, как говорили раньше, мелкобуржуазной деклассированности подпали под влияние либерального дискурса. Это огромный клуб. И в нем есть правый фланг, левый фланг. И я могу вам сказать, что штаб-квартирой «либерального клуба» являются Соединенные Штаты Америки. Но там у власти находится крайне-правый фланг «либерального клуба», а левый, используемый в качестве посредников или шестерок на раздаче, доминирует среди либералов западной Европы. Наконец, есть «клуб» или «сообщество радикалов». Тут объяснять не надо. Это от Че Гевары до Уго Чавеса. И много можно было бы здесь перечислить группировок, включая ИРА, которые представляют собой сетевое сообщество радикалов, находящихся в очень сложных отношениях и с «либералами», и с «традиционалистами». И, наконец, есть четвертый — «молчаливое большинство». Это огромное количество людей, которые мрачно смотрят телевизор и понимают, что их обманывают, но не знают, как. Теперь я хочу пояснить, каким образом я методологически позиционирую эти четыре клуба по отношению к тому, что мы видим вокруг нас, что мы застаем в качестве цивилизации мировой, в которой мы родились. Для «традиционного клуба» — мировая цивилизация, все, что мы видим: от пирамид до звезд на небе, от Асуанской ГЭС до керамических стел в развалинах Помпей — все это символ, который указывает на некое скрытое значение, которое является достоянием избранных. Подлежит расшифровке и доступно для использования только определенными закрытыми клубными институтами и структурами. Это символ. Весь мир есть символ. Символ, указывающий на что-то иное, более высокого, но аналогичного порядка. Для «либералов» та же самая цивилизация — это просто удобное место, где надо расположиться, использовать это, понять, в чем мы неправы, какой ящик не так выдвигаем. И просто комфортно этим пользоваться. И главное, что, кто смел — тот и съел. Самые крутые имеют право наиболее вальяжным образом оприходовать это пространство, которое человек застает, когда рождается. Радикал смотрит на эту цивилизацию и говорит: вот проекция ложного сознания. Фундаментально ложное сознание, которое основано на принципе несправедливости. Все, что мы видим, — это проекция несправедливости, переваренная в форму лжи. И позиционированное для нас, как некий симулякр, как обман, как ложные идеи. Все это надо взорвать. При этом, совершенно неважно, что он, допустим, добивается освобождения Северной Ирландии от британского господства или он борется за права палестинцев. Его горизонт, даже ограниченный локальностью, на самом деле это повод, предлог. Потому что за этим стоит гораздо более глубокий пафос. Пафос, идущий к теме отчуждения как вообще фундаментальной человеческой несправедливости. Поэтому я и сказал, что ранний опыт Маркса — это был шаг в сторону радикального сознания, который он потом оставил. И, наконец, «молчаливое большинство». Как оно характеризуется по отношению к мировой цивилизации? Оно просто бродит с похмельем на чужом пиру. Оно бродит по некоему дому, в котором оно в гостях, и оно просто не понимает, где оно и куда оно попало. Оно является приглашенным в чужом непонятном пространстве, которое раздражает, угнетает и в котором его просто используют. Потому что все соки, которые идут на увеличение, расширение и укрепление мировой цивилизации, как этого дома, — они в первую очередь вытягиваются из крови и жил этого «молчаливого большинства». Но не в форме того, что его заставляют работать и носить носилки, а в форме того, что у него отбирают личное время и капитализируют его. Это бесконечный отъем личного времени, которое у каждого человека очень ограничено — от колыбели до могилы. Поэтому каждый человек пытается найти, в чем смысл его существования на земле. Времени очень мало. Времени несколько десятков лет. Эти десятки лет отбираются и преобразуются в нечто, смысл чего либо фальсифицирован, либо враждебен, либо непонятен, либо, если он понятен кому-то, то этот кто-то — это не тот, кто свое время отдал. Вот таким образом существуют эти четыре клуба, которые играют друг против друга, пытаясь оказывать еще влияние и использовать друг друга. Что такое, например, «мыльные оперы» или сериалы, которые мы видим по телевизору, как не попытка «либерального клуба» овладеть сознанием «молчаливого большинства», проникнуть через парадигмы знакомого бытового дизайна, бытовой жизни, проникнуть в подкорку к «молчаливому большинству». Но ведь не «молчаливое большинство» производит «мыльные оперы». Это делают режиссеры и актеры, которые по определению профессионально входят в «либеральный клуб». Даже если они высказывают фашистские идеи, они все равно входят в «либеральный клуб». И, кстати, Гитлер был тоже либералом, но только с крайне правого фланга. И модель национал-социализма является просто жестко полярной альтернативой на той же оси — либеральной. Поскольку она не имеет отношения ни к радикалам, по большому счету, (кстати, не забывайте, что СДАП пришла через выборы легитимным путем к власти и была поддержана всей массой социума), она не имеет отношения ни к радикалам, ни к традиционалистам, потому что основная часть национал-социалистов была такими же агностиками и атеистами, как те, кто сидели в кабинетах власти в Советском Союзе. Главная характерная черта либерального клуба — это агностицизм, или же воинствующее безбожие. Потому что для либералов не существует второго смысла или второго плана за видимым символом. Для него нет символа. Говоря в гносеологических терминах, традиционалисты видят мир как символ, а либералы видят мир как знаки. Знаки, которые условны. Потому что мы можем сказать, что эта буква звучит как А, а мы можем сказать, что она звучит, как совсем непонятное для нас звучание. Как мы захотели, так оно и будет. Для либерала мир — это информационный знаковый поток, а для традиционалиста — предопределенный символ. Ну и естественно, радикал, на то и радикал сегодня, что бы не иметь собственного дискурса и собственной гносеологии. Поэтому традиционалистам и либералам везет. Если бы радикалы всего мира могли договориться и составить общую платформу, не брать чужую, как Ленин — дискурс левого либерала Маркса, а выразить себя в адекватных идеологических терминах, и эти идеологические термины были бы инструментом формулирования конкретных задач, то по своей энергетике, конечно, радикалы бы, во-первых, очень быстро привлекли себе значительную часть «молчаливого большинства» и, во-вторых, снесли бы этот порядок вместе и с либералами, и с традиционалистами. Но на сегодняшний день радикалы нарезаны на массу мелких сегментов: от талибов до Уго Чавеса, — которые, вряд ли, в нашем поколении смогут договориться между собой. Однако, понимание того, что они принадлежат к общей судьбе и общему плану, у них есть. Потому что единственный термин, который объединяет всех радикалов в один клуб от Латинской Америки до Афганистана, — это термин «справедливость». Который ничего не значит для либерала и который является дурной шуткой для традиционалиста, верящего в иерархию, избранность и судьбу по праву рождения. А вот «молчаливое большинство» внимает тем волнам, тем звукам, которые исходят от этого термина — «справедливость». Поэтому союз между «молчаливым большинством» и радикалами, как показала история, более чем возможен.

И в завершение я хотел бы сказать еще пару слов. Этот подход к четырем клубам, четырем субъектам политического процесса, на мой взгляд, является очень эффективным средством анализа. Потому что, если вы посмотрите на такую вещь, как письмо академиков против клерикализации школьной программы, то и этот повседневный эпизод политической текучки тоже попадает в рамки игры между этими четырьмя игроками. Практически любой эпизод можно расшифровать, исходя из представления об этих четырех игроках. Я вижу, что в этом есть реабилитация почти уже сданной в архив классовой теории. Поэтому советую обратить внимание на этот подход. Спасибо.