КРИЗИС РЕАЛЬНОСТИ

КРИЗИС РЕАЛЬНОСТИ

В сознании обывателя друг с другом конкурируют два главных негативных понятия: «кризис» и «дефолт». Первоначально дефолт выглядел страшнее — слово незнакомое, а что такое кризис, вроде бы знает каждый. Кризис бывает в ходе болезни, когда наступает перемена к лучшему, и поэтому в таком названии есть что-то обнадеживающее. Точнее, было. Потому что сегодня власть боится даже упоминания о кризисе, хотя готова порассуждать о дефолте.

Люди о кризисе думают просто: вчера можно было себе позволить отдых в Анталии или Шарм аш-Шейхе, а сегодня уже нельзя. Вчера был план купить новый автомобиль, а сегодня придется продолжать ездить на старой ржавой таратайке. Виноваты в таком обломе полумифические инстанции и малопонятные законы рынка...

В целом представления о кризисе концентрируются вокруг наиболее яркой и значимой для большинства людей экономической составляющей. Наивное сознание воспринимает кризис прежде всего как сбой в возможности потреблять, как раньше. Несомненно, что-то в таком подходе есть. Ведь нарушение привычного течения жизни, пусть даже в ее наиболее вульгарных проявлениях, — это тоже знак.

Неблагополучие в обыденном отражает, как правило, системный сбой гораздо более высокого порядка. Насколько высокого? Можно ли сказать, что когда тебе нечего есть, это означает, что ты чем-то провинился перед Богом?

Люди библейской древности именно так и думали. Их прямолинейность в этом вопросе на самом деле была гораздо менее наивной, чем так называемый «рационализм» и «прагматизм» наших современников.

Ведь как рассуждает современный человек? Любой поиск глубинных причин — это впадение в маргинальную конспирологию. Современный человек патологически боится связать свое повседневное существование с фундаментальными вопросами бытия, рассмотреть свою жизнь «с точки зрения вечного». Наверное, потому, что увиденная в таком свете эта повседневная жизнь не выдерживает никакой критики...

Древние рассматривали кризис в том числе и в материальном аспекте. Сон фараона о семи тощих коровах, которые придут на смену семи упитанным, говорит о том, что понимание экономической стороны реальности не было чуждо и носителям высоких мистерий древнего знания. Но интересно, как рассматривался тогдашними мудрецами этот экономический аспект.

Экономический кризис для древних проявлялся прежде всего в коллапсе природных сил, в исчезновении производительного потенциала, заключенного в земле, воде и т. д. Именно это становилось сигналом гнева Божьего. А гнев Божий постигает людей за неправедность, деформированность их духовного состояния!

Стало быть, древние непосредственно усматривали в состоянии природы прямое отражение состояния человеческого духа. В этом смысле они были гораздо более продвинуты и, во всяком случае, более откровенны, чем нынешние интеллектуалы, для которых подобное допущение является иррациональной мифологией.

Для современного человека экономический кризис проявляется прежде всего не в коллапсе производительных сил природы (она давно побеждена и работает как машина под действием мощных стимуляторов) — этот кризис для него начинается с девальвации ценных бумаг.

Попросту говоря, кризис сегодня есть обнуление виртуальных стоимостей, исчезновение смысла в знаках, которые обозначали право на то или иное количество материальных благ. То есть и сегодня кризис тесно связан с коллизией внутри коллективного сознания, но не в виде того, что природа перестает «давать», а в том, что инструменты присвоения этих даров, изобретенные обществом, вдруг престают этим же обществом признаваться. Вроде как всегда проходил через турникет по своему пропуску, а сегодня пришел — не пускают!

Обнуление ценных бумаг, утрата стоимости вексельными обязательствами, превращение денег в обойную бумагу... Это только прелюдия к обрушению, как в замедленной съёмке при выключенном звуке небоскребов нашего химерического сознания: торговых марок, гламурных брендов предметов роскоши... А за этим могут начать сыпаться вещи посерьёзнее: политические теории, экономические доктрины, наконец, научные концепции мироустройства.

Вот почему так боятся власть имущие упоминания о кризисе: речь идет не просто о социальном недовольстве выставленных на улицу («временные трудности» всегда можно объяснить, заболтать, не первый раз!) Нет, кризис по неистребимой тяге человека к гиперреакции ведет к возникновению неприятных вопросов, которые бросают тень сомнения на всю систему ценностей и мотиваций, коими управляется общество.

Знаете крестьянский приём заставить осла двигаться? На проволоке перед ним закрепляют пучок сена, к которому он все время идет. Представьте себе, что осел задумался: «Что-то я иду-иду, а сено-то вроде не ближе?» Вот вам и кризис в отношениях осла с его хитрым хозяином.

Многозначность нынешнего кризиса не в последнюю очередь связана с тем, что отчасти он инициирован хозяевами жизни, которые намного хитрее крестьянина, обманывающего своего осла (другой вопрос, намного ли мы хитрее того осла?) Кризис нужен мировому правящему классу для того, чтобы выбить из игры посредников и паразитов, создающих чрезмерно сильный политический и медийный фон. Кризис нужен для того, чтобы поприжать простых людей, отнять у них кое-какие формально еще остающиеся у них права, «завернуть гайки» и т. п.

Вспомним, как в Америке конца 20-х—начала 30-х во время Великой депрессии была выкинута за борт куча демократических свобод и гарантий. США стали на порядок менее свободными и после гражданской войны Севера и Юга (парадокс: одновременно с «освобождением» рабов), и еще на один порядок они утратили свободу во времена знаменитого гангстерского передела социального пространства в эпоху Рузвельта.

Сегодня в США открыто говорят о том, что конституция не станет помехой в использовании армии против населения, что формально запрещено специальным законом стотридцатилетней давности. Стратеги Пентагона уже планируют классовые бои с применением авиации и танков, срочно возвращаемых для этой цели из Ирака.

Кризис нужен «хозяевам», чтобы приступить к учреждению нового мирового экономического порядка — без участия в нем широких масс населения, без прав народа на долю пирога.

Однако кризис нужен и радикалам. Именно потому, что благодаря этому кризису появляется практический шанс немножко поправить «хозяев» жизни, слегка указать им на их ошибки... А то и вовсе смести их!

Но это субъективные расчеты и стратегии различных группировок, противостоящих друг другу на площадке глобальной цивилизации. В действительности же и пресловутые «хозяева», и «ужасные» радикалы оказываются не более чем пешками в руках куда более могущественных сил, лепящих историю. Чем больше сознание нынешних профанов стремится свести все к сугубо человеческому измерению, тем в большей степени «нечеловеческий фактор» лезет изо всех щелей и демонстрирует свое полное господство над здравым смыслом и либеральным прагматизмом. (Взять хотя бы тот же рынок, который главные идеологи либерализма признали непознаваемой иррациональной силой... Вот тебе и раз!)

Кризис внушает наполеоновские планы игрокам, рассчитывающим его оседлать. Но действительная же реальность кризиса — в кризисе самой реальности. Проще говоря, это значит, что человечество вступает в противоречие с самим собой. То, как оно существует, противоречит тому, какие цели оно ставит. То, какие цели оно ставит, противоречит тому, зачем оно вообще возникло.

Не случайно конец XX века знаменовался появлением целого ряда мыслителей, сразу ставших очень влиятельными. Эти мыслители стали заниматься деконструкцией всего, во что люди верили вплоть до вчерашнего дня. Деконструкция разоблачила «ложь» таких понятий, как нация, государство, культура, семья и пр.

Впрочем, деконструкцией занимались и Маркс, и Ницше. Это вообще благодарное занятие — деконструировать! Может быть, самое доходное в период, когда доходность ценных бумаг падает до нуля...

По-гречески слово «кризис» означает суд.

Этот суд все время идет над человечеством, над его историей, над его ценностями, чаяниями и иллюзиями. Со времен тех мифических пещер, в которых люди дрожали от холода, ожидая визита Прометея с гуманитарной помощью, они обросли массой всякого рода социальных приспособлений и техник, массой интерпретаций того, что они делают и зачем они вообще нужны во Вселенной.

Немало созданных людьми вещей и идей содержит в себе принципиальную ложь. Поэтому кризис неизбежно будет сопровождать каждый шаг человечества — до Страшного Суда...

 

КРИЗИС ОБЩЕСТВА

Кризис общества определяется тем, что подавляющее большинство его членов стремится к благополучию — в то время, как подлинная цель общества заключается совсем в другом.

Люди привыкли к тому, что общество является мерилом всего — жизненного смысла, благополучия, успеха... Никто никогда не мыслит себя вне общества, точнее, те, кто на это посягают, рассматриваются как изгои.

Уже Аристотель утверждал: «Человек — это общественное животное». Через две с лишним тысячи лет Ленин добавил: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества». Двух этих примеров достаточно, чтобы показать, что никто и никогда не брал сам принцип общества под сомнение!

Так уж ли никто? Христос брал! Ибо союз его учеников есть не что иное, как прямая альтернатива обществу, существовавшему в тот момент — братство взыскующих смысл.

Именно с непониманием природы общества — непониманием, которое закладывается в каждого из нас с рождения, — связаны иллюзии самых разных людей, от консерваторов до революционеров, о том, что общество может быть «хорошим» или «плохим», что общество можно «исправить», что «плохое» общество ответственно за появление «плохих» людей и т. д.

Для людей общество де-факто стало богом или его эффективным заменителем, на которого они молятся, от которого ждут решения всех вопросов бытия. Но как жестокий идол, равнодушный к крови, которая проливается по его подножию, общество игнорирует чаяния тех, кто его «составляет»; оно существует для иных целей.

В отличие от животного, человек, вброшенный в природную реальность, не проживет и дня, или будет влачить самое жалкое существование, которому не позавидуют и звери кругом. Вокруг него свирепствует ледяной хаос, движение от раскаленной плазмы в начале творения к абсолютному нулю в его конце. Животные выживают за счет встроенности в экологическую нишу. У человека таковой нет. Он стоит посреди продуваемой ветрами земли, на юру.

Общество есть отчужденный от человеческой души механизм, который перекачивает соки жизненной энергии каждого из нас, превращая их в плату за жизнь, плату беспощадному бытию.

Человеческое время есть в фундаментальном смысле плата за Бытие. Общество обречено взимать с коллективного человека эту плату во все возрастающем количестве, стало быть, обречено любыми способами повышать стоимость единицы индивидуального времени. Поэтому в течение всей истории общество заставляет людей во все большей степени жертвовать ему своей человеческой породой, мобилизовываться во имя призрака защищенности и комфорта.

Сегодняшний кризис — лишь эпизод во всеохватном кризисе, порожденном неснимаемым противоречием между личными целями человека и совершенно безразличной к этим целям сущностью общественного механизма.

ВЛАСТЬ
Кризис власти в том, что она реализует себя через насилие, провокацию и ложь, не подкрепленную никакой фундаментальной мотивацией, выходящей за рамки материальных интересов самой власти.

Власть для людей всегда была сочетанием тайны, опасности и отцовского покровительства. В разное время преобладал тот или иной из этих трех компонентов.

Приход тирана акцентировал исходящую сверху угрозу; мощь и великолепие империи будило в людях чувство непостижимости, присущее основам власти.

И вместе с тем, сквозь все эти моменты проходила надежда на то, что власть блага и милосердна и не желает зла «малым сим».

В древние эпохи божественное и властное вообще не различалось. Проблемы стали возникать, когда для противостояния внешней среде, для компенсации существования голой души в открытом космосе, общество стало требовать с каждого отдельного человека все больше и больше.

На определенном этапе у многих, выгнанных с насиженных мест в бесчеловечные города, стал возникать вопрос: «Насколько силу, которая принуждает их отказываться от своей привычной человеческой природы, можно воспринимать как добрый родительский авторитет?»

Люди стали бросать вызов тому, что сегодня именуется «административным ресурсом» — поднимать бунты, которые топились в крови.

Власть ответила на социальную нестабильность снизу размежеванием «божественного» и «мирского»: она освободила себе руки для потенциально безграничной агрессии против социального низа.

Тысячелетиями люди путали две принципиально разных вещи: отношения между рабом и господином, с одной стороны, отношения между властью и управляемыми — с другой.

Раб и господин — оба принадлежат к человеческому пространству.

Власть — это нечеловеческий фактор. Она есть орган общества, гарантирующий, что жизненные соки людей будут отчуждаться в качестве платы за бытие во всевозрастающем масштабе.

В некотором смысле власть — это раскрытие подлинной природы общества, его античеловеческой механистической сущности. Тайна власти существует в той мере и до тех пор, пока природа общества не осознается людьми, пока у них есть наивная иллюзия, что общество — это они сами.

Кризис власти заключается в том, что с определенного уровня мобилизации общества она не может выступать перед управляемыми в своей истинной природе.

На каком-то этапе власти приходится создавать видимость самоуправления, в которое превращается в атрибут мобилизационных политтехнологий.

Иными словами, власть вынуждена идти на создание заведомо ложного представления у людей о механизмах своего функционирования, то есть идти на заведомую фальсификацию массового сознания.

Последняя фаза кризиса наступает тогда, когда уже не люди «внизу», а сами носители власти вверху возвращаются к старому заблуждению относительно межчеловеческих отношений рабов и господ: они всерьез начинают принимать себя за господ, оставаясь на самом деле всего лишь исполнителями в работе античеловеческого механизма общества.

ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Кризис цивилизации в том, что внутри неё с определенного момента растет количество внутренних «варваров» — тех, кто не принимает устоев этой цивилизации и ищет союзников вне неё.

Человек не заблуждался бы относительно «благой» природы общества, если бы после своего рождения сталкивался с ним в какой-то абстрактной форме. Но дело в том, что для конкретных людей общество всегда выступает в совершенно конкретном виде: как цивилизация, говорящая на определенном языке, имеющая определенные символы, взывающая к определенным ценностям.

Конкретизация общества в виде определенной цивилизации выполняет задачу огромной важности: она даёт вброшенному в мир человеку самоидентификацию. С другой стороны, цивилизация связывает с этой самоидентификацией вещи универсальные, вселенские.

Таким образом, не человек смотрит на космос, а эллин — на греческую вселенную, русский — на православное мироздание, китаец — на бытие, разделенное между землей и небом, в котором он образует соединительную ось.Именно совпадение универсального с конкретной идентификацией самого себя заставляет человека принимать свое общество как само собой разумеющееся.

Но кости в могиле цивилизационной идентификации не имеют. Умерев, человек перестает быть греком, русским, китайцем и становится человеком вообще. Т. е. тем, кем он родился.

Природа человека вообще приходит в противоречие с символизмом и спецификой любой цивилизации, которая программирует и обращает в духовный плен свое человеческое стадо. Вот почему любая цивилизация не любит «человека вообще», считает его варваром, изгоняет его признаки отовсюду. «Человек вообще» контрабандой проникает на задворки цивилизаций в зонах их столкновения и смешения, где обнаруживается относительность каждой отдельно взятой цивилизационной программы.

Внутри цивилизации постоянно тлеет бунт тех, чья врожденная интуиция смертного человека не дает поверить до конца в категорические догмы цивилизационного сознания.

Тогда цивилизация идет на подлог. Она объявляет себя либеральной и общечеловеческой. Она выкидывает пинком любые конкретные символы и говорит новорожденным: «Видите, теперь я совпадаю с вашей вечной и неизменной сутью просто людей. Мои ценности — общечеловеческие: есть, любить, веселиться...»

Здесь начинается последний акт цивилизационного кризиса, ибо врожденная совесть смертного не позволяет принять и эту, самую чудовищную из всех когда-либо существовавших ложь.

«Общечеловеческая цивилизация» противостоит истинно человеческому безусловнее, чем цивилизация Вавилона, Египта или Майя!

И тогда общечеловеческая цивилизация переходит в определении тех, кто с ней не согласился, от термина «варвары» к термину «радикалы»...

ИЕРАРХИЯ
Кризис иерархии в том, что она мотивирует себя технологическими основаниями, одновременно упраздняя или скрывая изначальный религиозный смысл.

Почему одни люди поставлены по своему положению выше других? Почему существует не только имущественное и социальное, но и сущностное, душевное неравенство индивидуумов? Значит ли то, что те, кто имеют право определять мою судьбу, лучше меня? И если да, то по какому критерию определяется такое «лучше»?

Эти вопросы мучили людей всегда. И самые разные мыслители, от Платона до Гете и Лессинга, пытались дать ответ.

Иерархия существовавшего общества всегда являлась производным от иерархии человеческих целей. В традиционном мире разные цели, стоящие перед человеком в жизни не равны друг другу. Одно дело — постигать и хранить «высший Закон», благодаря соблюдению которого сохраняется равновесие всех вещей и тенденций, совсем другое дело, например, торговать или мастерить нечто для житейской потребы. Постижение закона — дело высшей касты — жрецов, которые и «слеплены» из особой глины. Как гласит традиционная мудрость, жрецы сделаны из головы «великого существа».

Воинская каста реализует в качестве своей высшей цели страсть, которая своим низшим выражением имеет насилие и разрушение, а высшим — любовь, она же самопожертвование.

Третье сословие — купцы, ремесленники — занимаются «обменом веществ», их дело производство и распространение материальных благ.

Очевидное неравенство этих принципиальных жизненных целей оправдывало превосходство или подчиненность тех, кто эти цели преследовал. Касты и корпорации формировались по строгим критериям соответствия этим целям. Человек с преступными наклонностями не мог быть членом касты жрецов, а человек, не способный на самопожертвование или хотя бы воинскую отвагу, не мог входить в касту пассионариев.

Современное общество отличается тем, что, во-первых, все цели в нем даны не в своем полноценном природном виде, но как бледные подражания или пародийные имитации того, чем они являлись в прошлом.

Закон сегодня стал продуктом парламентского законотворчества, которое мотивируется закулисным согласованием корыстных интересов элитных группировок.

Любовь дегенерировала до деятельности гуманитарных фондов и благотворительных организаций, отвага укрылась за технологическим превосходством огневой мощи, способной за сутки разнести в щебенку крупный жилой массив.

А «обмен веществ» с материальной средой полностью покорился азартным играм «воздушной» экономики, которые ведутся на фондовых рынках.

Единственным сохранившимся сословием остались жрецы, ценой того, что вывели себя через ряд социальных потрясений за рамки общества. Они превратились в полумифических «олимпийцев», которые существуют как бы «среди людей, но не с людьми». Они отдали профанированный закон на откуп светским либеральным учреждениям, а сами с точки зрения общества воплощают ставшие совершенно абстрактными «вечные ценности»

Значит ли это, что с исчезновением религиозной иерархии в обществе наступило равенство? Нет! Современное общество иерархизовано до предела, но критерием превосходства одних над другими сегодня является уровень причастности к власти, лишившейся всякой претензии на высшее духовное оправдание.

ГОСУДАРСТВО
Кризис государства в том, что оно не добавляет стоимость ни к чему, произведенному под его контролем, но, наоборот, увеличивает себестоимость любого продукта.

Одна из наиболее тёмных и запутанных категорий современной политологии — это государство. Такое положение существует, потому что нынешнее государство фактически отождествило себя с властью. Так было не всегда.

Фараон, кесарь и иные тираны, представлявшие на земле «Великое существо», никогда не были государством. Когда Людовик XIV Солнце опрометчиво заявил: «Государство — это я», он не имел ввиду, как полагают наши наивные современники, узурпировать прерогативы небоподобной безличной структуры и повысить тем самым свой королевский статус. Наоборот. Бедный король пытался продекларировать свою демократичность и сказать, что между ним и его народом, Францией, нет никаких преград.

Изначальная суть государства заключалась в том, что оно стояло преградой между нечеловеческим фактором власти и сугубо человеческим фактором управляемых. Государство выросло из сословия вольноотпущенников, прикормленных люмпенов и бедных родственников, которые образовывали паразитическую свиту больших людей. Их задача состояла в том, чтобы отсекать просителей.

В обществе, где иерархия носила еще естественный характер, любые проекты осуществлялись и любые приказы исполнялись путем прямой передачи сверху вниз. Только подумать, что было бы с такими величайшими деяниями героями истории, как, например, походы Александра Македонского или освоение обоих американских континентов, если бы их организовывало государство.

Государство существует исключительно как механизм, разрывающий обратную связь «управляемых» с «управляющими». Оно есть аппарат, функция которого — пресекать «доступ к телу». С самого начала государство возникает как паразитический нарост на любых проектах.

Иерархически организованное общество в действительности не нуждается в государстве. В нем функции приказа, вооруженного подавления, суда и исполнения сохраняют общественный характер.

В нынешней ситуации нечеловеческий фактор власти сращивается с государством как паразитирующей структурой. При этом природа государства остается антиконструктивной.

Вследствие этого государство входит в противоречие не только с низами, связь которых с верхом оно пресекает, но и с верхами, инструментом которых оно якобы является.

Конфликт государства с верхом является одним из главных источников политических потрясений, поскольку в определенный момент становится очевидным, что государство превращается в своеобразный антиэкономический институт. Если цель любого экономического института — производство новой стоимости, то единственной истинной функцией государства становится добавление новых затрат.

НАЦИЯ
Кризис нации в том, что она как сообщество строится на основаниях, остающихся внешними для подлинной сути людей.

В прошлом цивилизация, формируя людей, не нуждалась в опоре на идею «нации». Более того, цивилизация разрушала и отрицала всякую архаичную самобытность.

Символизм, пронизывавший мировоззрение традиционного человека, отбрасывал этническую принадлежность на самую далекую периферию сознания.

Приход «общечеловеческой» вселенской цивилизации все изменил. Вертикальные символы, отсылающие человека от Земли к Небу, были разрушены. При этом с новой силой встал вопрос о конкретной самоидентификации каждого: «Кто ты и частью чего ты являешься пред лицом бескрайнего мира?»

«Общечеловеческая» цивилизация заменила вертикальную систему символов на горизонтальную. Точнее, речь уже не идет о символах, поскольку никаких аналогий с высшей реальностью они в себе не содержат.

Современная нация — не этническое явление. Это искусственное объединение людей, которое строится государством, вкладывающим в это строительство и в поддержание национального сознания огромные ресурсы. Мы стали свидетелями того, как разыгрывается фарс якобы драматического напряжения между двумя «полюсами»: с одной стороны, ложная общность, основанная на сконструированных мифах и краденых или выдуманных эмблемах, с другой — «универсальное», которое апеллирует к наиболее банальному и низменному в человеческой природе. Между приверженностью к собственной нации и лояльностью ко всемирному «граду не-Божьему» мечется обыватель.

И нация, и цивилизация представляют собой антидуховные силы. Внешние по отношению к врожденной совести смертного человека. Они не входят в его подкорку, не являются частью его сокровенного нутра.

Нация и цивилизация с двух противоположных сторон штампуют явившегося в мир человека, как «чистую доску».
Разница в том, что нация собирает людей, взывая к прошлому, к травматическому событию, из которого якобы растет их нынешняя общность. Так, французская нация вырастает из травмы революции 1789 года, американская — из войны колоний за независимость, скорректированной позднее посредством дополнительной травмы Гражданской войны, британская нация поднимается из войны между королем и парламентом и так далее.

Проблема этого ложного сознания в том, что оно неизбежно должно быть привязано к такой системообразующей травме в прошлом, которая, во-первых, постоянно размывается в восприятии сменяющихся поколений и нуждается в затратных усилиях по его поддержанию, а во-вторых, вступает в противоречие с новыми мобилизационными техниками глобальной цивилизации.
Цивилизация же претендует на открытие перспективы в будущее. И очевидно, что при лживости обеих претензий, та, что манит обещанием, тактически оказывается сильнее, чем та, которая опирается на мифологизированный вчерашний день.

ВОЕННОЕ ДЕЛО
Кризис вооруженной силы в том, что насилие является технологической операцией, не соответствующей человеческой сущности тех, кто вынужден им заниматься.

Насилие и пролитие крови пронизывают всю человеческую историю. Человеческая история совершается через насилие духа над телом. Это религиозно признанный факт, подтвержденный всеми традициями.

Как деяние духа насилие всегда было достоянием людей духовных. На него имели право только адепты Любви, понятой как самопожертвование.

Насилие всегда являлось внешней негативной стороной страстной жертвенности.

Таким оно было как функция традиционной корпорации воинов, которая сосредоточила в своих руках всю сферу, относящуюся к казни, воздаянию и разрушению. Воины в традиционном обществе служили именно духу, понятому, как неизменный закон.
После того, как Небо оторвалось очень далеко от Земли, а святость радикально покинула властный институт, для верхушки общества каста пассионариев стала обузой.

Насилие для власти теперь не должно являться способом вершения истории. Оно превращается, прежде всего в технику вымогательства дополнительных жизненных ресурсов из человеческого биоматериала.

Уже во время перехода от феодальных суверенитетов к бюрократическим абсолютистским монархиям стало ясно, что люди чести и шпаги не могут найти себе место при новом порядке.

Государству-монстру потребовалась сила принуждения, организованная как механизм, как нечто, отражающее нечеловеческую природу самой власти. Палочная дисциплина, марширующие каре и колонны, движение человеческих масс, уподобленное движению хорошо смазанных частей инфернального механизма — вот что принесло новым колониальным империям военную победу над индивидуальной отвагой и боевыми искусствами воинов традиционных обществ.

Современная армия ничего общего не имеет с духом мужественной героики и суровой жертвенности. (В той части, где эти моменты еще проявляются, армия не является современной).

Это бюрократическая организация, мерилом которой стало отношение количества разрушений, которые она может причинить, к количеству денег, которые для этого разрушения надо истратить. Это технологический вопрос, решаемый технократами в погонах, максимально защищенными от ответного риска.

Однако фальсификация фундаментальных сторон человеческой жизни не может окончательно подменить собой подлинную реальность. Фальсифицированное насилие, осуществляемое люмпенами-наемниками, обламывает себе зубы, сталкиваясь с встречным насилием новых воинов, которые встают на пути вселенской лжи.

На наших глазах партизанские образования ЦАХАЛ, успешно воевавшие против профессиональной британской армии, превратились в хорошо отлаженный бюрократический агрегат истребления на службе сионистского государства. В тот момент, когда, казалось, ничто не могло встать на его пути, этот Голиаф был посрамлен самоотверженной борьбой Хизбуллы — вооруженной организацией народа.

 

КРИЗИС СОЗНАНИЯ
Кризис сознания в его принципиальной вторичности к простому факту существования, в результате которого нужно вновь и вновь пересматривать его содержание.

«Бытие определяет сознание» — это знает каждый. Не только бывшие советские люди, но и весь западный мир стоит на том, что главное — это объективная реальность. Сознание — всего лишь верное зеркало, отражающее мир. К этому западное человечество приучено тремя веками просветительства и рационализма.

С другой стороны, само это представление существует в нашей голове. Там же, в голове, «живёт» и пресловутая объективная реальность. Человек не может выскочить из сознания с такой же лёгкостью, с какой он выпрыгивает из своих штанов.
В результате люди сталкиваются с неразрешимым противоречием. Они заперты в сознании, как в тюрьме, из которой нельзя убежать. Любой акт их деятельности — от открытия теоремы до полета на Марс — есть акт сознания. Вместе с тем они предполагают, что это сознание (из которого невозможно выйти!) — это пассивное отображение «чего-то» настоящего, существующего вне них.

Для того, чтобы выйти из этого противоречия, люди придумали «науку». Благодаря «науке» можно считать, что то, что находится в твоей голове, — это то, что есть «на самом деле». «Наука» представляет собой психологический прием, в результате которого можно ставить знак равенства между сознанием и действительностью.

Сознание, тем не менее, не может угнаться за действительностью. Чем бы эта действительность не была «на самом деле», она заводит сознание все в новые и новые ловушки. Поэтому содержание нашей головы все время приходится приспосабливать к быстро меняющемуся бытию. Еще 200 лет назад огонь в камине пылал благодаря особой горючей субстанции, якобы содержащейся в материи — флогистону. Затем, лет на сто, эта идея стала курьезом из истории науки. Сегодня некоторые ученые опять поговаривают о флогистоне.

Человеческое сознание напоминает щенка, который пытается поймать самого себя за хвост. Люди постоянно преодолевают содержание собственного сознания, ссылаясь на столкновение с вновь открывшимся неизвестным.

Суть любого кризиса именно в этом: внутреннем конфликте, который живет в человеческом сознании. Шагнув еще дальше, мы можем сказать, что кризис, идущий сквозь все эпохи и цивилизации, порождается тем, что сознание до сих пор не может сказать окончательного слова о своей истинной природе.

ТРАДИЦИЯ
Кризис традиции в том, что по видимости она осталась в прошлом, а по сути она правит миром. По видимости нынешний человек свободен от традиции, а по сути он её полный раб, причем лишенный стремления к свободе.

Кризис традиции в том, что для своего сохранения и продолжения в человеческом обществе она вынуждена идти на отлучение от себя подавляющего числа обывателей, делая их профанами.

Современность противопоставляется традиции. В традиционном мире каждое движение человека, каждая вещь, которой он пользуется, имеет смысл, отсылающий к высшей реальности. То, что внизу, отражает то, что вверху.

Суть современности как раз в разрыве с таким пониманием жизни. Все рационально, каждый шаг человека предполагает получение результата в этой жизни. Достаточно сравнить между собой два таких взаимоисключающих подхода к эстетике, как религиозное искусство и технодизайн, чтобы понять пропасть, отделяющую нас от традиции.

А ведь есть еще и постсовременность. В ее перспективе распадается сама рациональность, обессмысливаются даже вполне ясные цели. Постсовременность обнаруживает нестыковки в тех целях, которые человечество ставило перед собой совсем недавно. Всеобщее счастье, машинная цивилизация, полное покорение природы и т. п. Оказалось, что достижение всех этих благ возможно только через решительное разрушение всего человеческого.

Постсовременный человек разочарован в смысле. Он погружен в хаотическое море информации, мозаика которой не собирается в картину. В итоге он намного более послушен, чем вчера и позавчера были его отцы и деды: они ведь преследовали какие-то цели, пусть ложные, и соизмеряли с этими целями свою жизнь.

Еще более послушен постсовременный человек в сравнении с людьми традиции. Тех обычно представляют существами, полностью определявшимися рутиной. Жесткие догмы, скудные и смешные представления о вселенной, закопченное низкое небо «Темных веков» — таково представление о них из современного учебника... Еще один лживый штамп!

Именно люди традиции создали ту большую вселенную, в которой постсовременный человек ощущает себя потерявшейся букашкой. Люди традиции не только принимали смыслы, спускаемые им «сверху». Они и восставали против этих смыслов. Постсовременый человек боязливо моргает, когда его спрашивают о смысле.

Традиция сегодня живет в клубах элит. Там хозяева жизни имеют достаточно дерзости, чтобы ставить перед собой задачи, выходящие далеко за рамки массового кругозора. Они не верят в то, во что сами же заставляют верить людей с помощью СМИ.
Постсовременный человек, отлученный от традиции, стал как воск в руках власти, которая сохранила с традицией тайную связь. Он больше не способен бросить вызов каким бы то ни было догмам — потому что догм для него нет. Нельзя бросить вызов зыбкой неопределенности. Можно лишь положиться на решение чужой воли.

ФИЛОСОФИЯ
Кризис философии в том, что она не в силах преодолеть загипнотизированность идеей позитива в любой форме и начинает разрушаться в тот момент, когда ставит позитивное под сомнение.

Для обычного человека философия — это избыточная премудрость, не имеющая отношения к его нуждам. Он и не подозревает, что сам весь целиком — от подошв его китайских кроссовок до банки пива в руке — является побочным продуктом философии.
Если наука претендует на то, что решает «уравнения с двумя неизвестными» — сознанием и внешним миром, то философия организует в том числе и науку.

Философы выдвинулись как оппозиция религиозным мудрецам, претендовавшим на знание последних тайн. Философ стремится представить всеобщее в самом конкретном и непосредственном виде. Поэтому для него отправной точкой всегда является наличный предмет, который можно потрогать руками.

Даже для Платона, который считается самым духовным из когда-либо живших философов, это тоже так. Поэтому главной идеей Платона было само Бытие, оно же — высшее Благо.

Философы всегда ориентируются на конкретный позитив. Мера этого позитива — человеческий опыт. Бытие как блаженство, ощущение райского сада — вот невысказанный критерий всякого философского рассуждения. Поэтому между глубокими мистиками и поверхностными либералами разница не так уж фундаментальна. Философ не может себе представить иной точки отсчета, чем личное положительное переживание.

К сожалению, в конечном счете обнаруживается, что такой подход не совершенен. Сначала философия успешно критиковала религию, и одно время казалось, что совсем взяла над ней верх. Но в последнее время религия перешла в контрнаступление. Принцип положительного не достаточен в ответе на вопрос о смысле. Религия, занимаясь смыслом, так или иначе указывает на ограниченность самой идеи бытия. Ведь философы бессильны по-настоящему даже объяснить факт смерти, тем более — преодолеть её.

После того, как религиозные авторитеты удалились от обыденной жизни в заоблачные эмпиреи, власть поручила философам организовывать сознание светского общества. Философы с этой задачей не справились, о чем свидетельствует кризис философии в виде постмодернизма. Последним словом современной философии становится Френсис Фукуяма, намекающий на то, что подавляющее большинство ныне живущих людей мешают правильной организации будущего общества. Хорошо бы их куда-то деть.

НАУКА
Кризис науки в том, что она как метод невозможна без культа объективного, что ведет её к созданию всё новых и новых мифов по поводу внешней реальности.

Многие люди, не исключая и нынешних ученых, думают, что наука — это синоним материализма. Дескать, научный метод основан на эксперименте и истолковании практических результатов оного.

Наука продвигается наощупь, малыми шажками, шаря в темноте растопыренными пальцами и отвоевывая у неизвестности крупицу за крупицей достоверного знания.

Такой подход живо напоминает о том, как пять слепых щупали слона. Один, ухвативший хобот, говорил, что слон — это гибкая упругая труба. Другой, обнявший ногу, уверял, что это мощная, уходящая ввысь колонна и т. д.

Конечно же, наука начинает с общего начинает с общего абстрактного представления о том, чем мир является (= должен быть). Потом она начинает это доказывать. Если не доказывается, наука нехотя и чуть-чуть подправляет первоначальную идею и снова доказывает.

Так, представление о вселенной, существующей миллиарды лет, возникло фактически в XIX веке и отнюдь не экспериментальным путем, потому что экспериментальным путем это доказать нельзя. Такое представление пришло в научный разум из плохо понятых индийских мифов, а дальше его начали доказывать с помощью радиотелескопов и синхрофазотронов. Идея Дарвина о происхождении человека из обезьяны также происходит из шаманского мифа. Различные тотемные концепты происхождения человека от разных животных популярны к разных примитивных народов. Но Дарвин для обоснования этого шаманского мифа разработал целую теорию естественного отбора. Когда в XX веке в этой теории обнаружились дыры, на смену пришла теория скачкообразных мутаций и т. д.

Наука в современном смысле была создана талантливыми идеалистами-язычниками вроде Коперника и Джордано Бруно во имя политической борьбы с церковью. Сегодня она превратилась в самостоятельный мифологический институт — могучее средство для контроля массового сознания. Ведь обыватель верит, что окружающие его технологические «чудеса» созданы наукой. Ему и невдомек, что развитие технологий не только не опирается на научное мировоззрение, но часто осуществляется вопреки ему.

ИДЕОЛОГИЯ
Кризис идеологии — в её полном отчуждении от духовных и экзистенциальных потребностей тех людей, к которым она апеллирует и которые должны быть ее носителями.

Впервые идеология в современном партийном значении слова появилась с Французской революцией 1789 г. Тогда французы разделились на «роялистов» (сторонников короля) и республиканцев. Республиканцы и монархисты были и раньше, в той же Англии времен Кромвеля или Древнем Риме. Но тогда это не было идеологией. Политические деления опирались на религиозный мотив.

В наше время идеология не нуждается в высшем оправдании, выходящим за рамки обыденной жизни. Предметом идеологии может быть спор по поводу ЖКХ или отношения к налогам. Сегодняшние левые доказывают свою левизну тем, что требуют взимать прогрессивный налог с богатых. Другие идеи им просто не нужны.

Идеологические программы партий фактически не различаются между собой. Различаться им не дает очень жесткая договоренность в современном обществе о том, что можно говорить, и чего нельзя. 99% тем, существующих в большой культуре, в наши дни невозможно ввести в политический оборот: это будет вызовов политкорректности!

Прошли те времена, когда говорилось о пролетарской идеологии или о буржуазной идеологии. В то время считалось, что идеология обращается к реальным группам людей, не похожим на другие, и выражает их особые интересы. Сегодня по умолчанию все идеологии обращаются к одинаковым людям и являются поводом для конкуренции партийных брендов. Электорат делится между партиями по тому же принципу, что и фанаты футбольных клубов. С таким же успехом можно говорить об идеологиях «Спартака» или «Челси».

Конечно, это не значит, что современное общество состоит из одинаковых бильярдных шаров с приблизительно намалеванными на них человеческими лицами. Как и в прошлом, разные и даже несовместимые группы людей противостоят друг другу. Если бы они смогли высказываться от своего имени, у мира возникли бы разные версии возможного будущего. Альтернативные перспективы, связанные с этими человеческими типами.

Именно поэтому власть лишает носителей различия возможности говорить, затыкая им рот принятыми и одобренными идеологиями. Это форма психиатрической терапии, которая применяется властью к населению как к пациенту сумасшедшего дома.

КУЛЬТУРА
Кризис культуры в том, что для своего функционирования она должна играть на прогрессирующее понижение смысла тех символов, которые использует, переходя от пострелигиозного (общечеловеческого) к «попсе» и дальше вниз.

Главная проблема культуры та же, что и главная проблема денег, — её всегда мало, и она всегда находится в состоянии инфляции.

Что такое инфляция денег, понятно каждому. Это значит, что сегодня за рубль можно купить меньше, чем вчера. А вот что такое инфляция культуры?

Возьмем высокий пример такой инфляции. У нас есть знаменитая картина Да Винчи, с одной стороны, и у нас есть книжка Дэна Брауна «Код Да Винчи» — с другой.

На одном конце колоссальный груз подразумеваний, бездна мастерства, в итоге которых возникает шедевр. Вокруг этого шедевра веками идут споры, рождаются домыслы...

На другом конце у нас есть попсовая поделка, которую читают в метро, чтобы убить время. Это «высокая» инфляция, потому что «низкая» — это улыбка Джоконды на пластиковой сумке из супермаркета.

Культура возникает из переосмысления религиозных символов в человеческом ключе. Богомаз пишет по заказу церкви Деву Марию, а в качестве модели берет простую девушку. Потом приходит критик и объясняет, что Дева Мария — это просто повод для того, чтобы возвеличить обыденную человеческую женственность. С этого начинается. Кончается это массовой культурой, в которой завершается распад первоначальных символов.

С момента своего появления культура становится инструментом вытеснения обычных людей из сферы высших религиозных смыслов. Если религия для простого человека связана с этикой, с тем, что должно, культура концентрирует его внимание на эстетике, на том, что красиво. Это прием для того, чтобы заставить человека полюбить самого себя вместо того, чтобы любить Бога.

Культура освобождает от этики, потому что приучает к мысли, что «человек — широк». В человеке-де есть все. И в конечном счете ему всё можно. А стало быть, если возможен в культуре Пласидо Доминго, то есть место и для Гарика Сукачева.

Культура изначально имитировала религию. Только она в качестве своего главного оправдания ввела в обиход идею «ценности». Торговое понятие, денежное, стало быть, еще раз сближающее культуру с низменной сферой финансов. И по мере того, как подвергается инфляции заложенное в культуру содержание, цены на культуру растут. Она все в возрастающей степени становится привлекательным инвестиционным направлением.

А массы лишаются последнего контакта с «высоким»...

ИНФОРМАЦИЯ
Кризис информации в том, что знак (в отличие от символа) совершенно не связан с пониманием, и, таким образом, расширение информационного потока ведет к уменьшению общей суммы знаний.

Самое распространенное заблуждение (которого не избежал даже Сократ) — это то, что «знание» есть обязательно «знание истины», то есть знание того, что есть на самом деле. Сократ шокировал своих современников и заставил цитировать себя бесчисленными поколениями живших после него философов, заявив: единственное, что он знает, — это то, что он ничего не знает!

Однако это не так. Сократ именно знал массу вещей, что и позволило ему сделать хотя бы вышеприведенное высказывание. Он знал, по крайней мере, что такое то самое знание, которое, как он считал, у него отсутствует. Иными словами, у него была некая картина мира, которую он понимал.

Вот это самое главное. Знание не есть точное отражение того, что «на самом деле». Реальность вне нас проблематична. Может быть, ее и вообще нет, как подозревал Кант. Зато то, что есть точно, это знание. Что же это такое? По сути, это то же самое, о чем говорил Сократ, только немного иначе. Знание — это когда мы знаем, что мы знаем. Попросту, это понимание.

Понимание противоположно различению. Компьютер не понимает то, что он делает. В нем происходят операции различения, которые ничем не отличаются от химических или физических процессов. «Состояние» компьютера такое же, как состояние любого неживого предмета.

Понимание — есть прежде всего соотношение с самим собой, как понимающим. Человек, который узнает на фотографии знакомый пейзаж или сцену из собственной жизни, проходит две стадии в этом узнавании. Сначала он различает, то есть реагирует на сигнал, а затем понимает, на что он смотрит. Это понимание включает в себя обязательно присутствие самого себя в этом познавательном акте. Собственно говоря, такое понимание и есть подлинное знание, ничего другого. Все остальное может быть фальсифицировано.

Информация не имеет к этому состоянию понимания никакого отношения. Она сводится в конечном счете просто к различению сигналов. Буква «а» есть просто эта буква, никакая другая. Цветные мазки на картине не складываются вне понимания в осмысленное изображение, они так и остаются набором пятен. Программы для компьютеров пишутся, исходя из принципов именно такого различения, понимание к ним добавляет пользователь. Именно это делает идею искусственного интеллекта абсурдной. С какой бы скоростью ни проводил операции различения такой «интеллект», он все равно в действительности не будет отличаться от булыжника. Только живой человек обладает пониманием, потому что он знает о своей отдельности от того, что он воспринимает. Проблема информации в том, что, вытесняя знание из духовной сферы, она убивает в человеке его специфический статус «знающего». Информационный поток сегодня сводит любое отдельное сообщение на уровень цветного пятна. И хаос не складывается в картину. Еще недавно любые сведения, воспринимавшиеся человеком, были частью его картины мира. Сегодня человек тонет в море информации, которая остается для него совершенно чуждой и, в конечном счете лишенной всякого смысла.

ОБРАЗОВАНИЕ
Кризис образования в том, что его задача сделать из людей функциональный элемент общества, украв у них шанс на реализацию своей подлинной натуры.

Когда мы разъясняем необходимость образования, то говорим обычно: «Без этого нельзя стать полноценным человеком». Образование в нашем понимании — это путь к раскрытию и реализации человеческого потенциала, к тому, чтобы из родившегося «чистой доской» новорожденного сделать не какого-нибудь Маугли, а полноценного представителя своей цивилизации.

Вот здесь-то и находится камень преткновения. Что воспроизводится с помощью образования — личность или система? Мы обычно считаем, что личность, которая может раскрыться, только усвоив картину мира и набор профессиональных навыков, достигнутых нашим обществом. Но есть не менее обоснованная позиция системы, которая нуждается в своем воспроизводстве, формируя соответствующих членов общества из сырого человеческого материала.

То, что к действительности ближе вторая точка зрения, подтверждается постоянным бунтом каждого очередного юного поколения против тесных рамок той матрицы, в которые его загоняют. В человеке изначально есть нечто, сопротивляющееся видению мира, способу мышления, которые навязываются ему его средой с момента появления на свет. Конечно, сил на бунт хватает только в молодые годы, пока еще не завершен процесс формирования и «замораживания» конечного продукта.

Система, однако, не желает мириться и с таким ограниченным возрастом и возможностями протестом. Поэтому современное образование представляет собой ловушку для тинейджеровского бунта.

Современное образование не дает более в авторитарном порядке жесткую картину мира, за ошибки в усвоении которой бьют линейкой по пальцам. Оно теперь предлагает на выбор несколько вариантов ответа, один из которых правильный. Усвоение картины мира идет в форме игры, в которой юное создание должно угадать правильный ответ, как выигрышный номер в лото. В таком формате преподавания картина мира исчезает, за то и протест против нее рассеивается — нет того, против чего можно возразить. Собственно говоря, не возникают при этом и профессиональные навыки: ведь если сведения об окружающем мире угадываются по типу игры в казино, то в итоге не может возникнуть знающий что бы то ни было человек.

Система добивается посредством такого образования специфического результата: с одной стороны, в жизнь вступают гиперконформисты, лишенные всякого стимула к самостоятельной позиции и воспринимающие все происходящее как вращение колеса фортуны — повезет / не повезет. Это новое поколение восприняло бы школьные учебники своих отцов и дедов как безумную конспирологию! С другой стороны, система получает в лице этих новых членов общества непрофессионалов. Они отлучены от всякой возможности производительного труда или организованного творчества. Единственная сфера, в которой они могут найти себе применение, — это потребление и основанные на нем хаотические социальные связи. Поскольку при таком подходе подавляющее большинство этих людей обречено остаться профессиональными неудачниками, они вынуждены зависеть от кредитования их потребления. Благодаря этому система получает в их лице идеальный «социальный низ» — зависимых от кредита паразитов. Однако, с другой стороны, система не может решить с помощью такого человеческого материала ни одной серьезной проектной задачи, не может предпринять ни одну фундаментальную инновацию. Таким образом, новое постмодернистское образование со всей неизбежностью ведет систему к цивилизационному застою. Именно поэтому научно продвинутые центры Запада все больше полагаются на экспорт мозгов из «Третьего мира», где передача знаний еще не подверглась постмодернистскому разложению.

ЭТИКА
Кризис этики в том, что из нее принципиально ушло долженствование, заменившись моралью, понятой как соблюдение в данной среде поведенческого кода.

Самая ранняя стадия формирования члена общества — когда ему говорят, что он что-то должен. Мы все что-то должны. Но самое интересное — это содержание такого принципа. Что именно мы должны? Как правило, обыватели смешивают этику и мораль. Популярно считается, что этика — это высокопарное научное наименование морали.

А что такое мораль? Это всем более или менее понятно. Мораль — это набор общепринятых правил поведения. Попросту говоря, это «адаты».

Но ведь мораль меняется от эпохи к эпохе, от общества к обществу. Критики морали всегда указывали на ее относительность. Этика, с другой стороны, есть не набор привычных правил, которые обязательно, потому что так делают все. Это то, что человек должен делать сам, один, потому что он отвечает перед собственной душой и перед Богом.

Всегда общество пыталось подчинить этику как долженствование и ответственность человека перед высшим смыслом жизни морали как набору общепринятых правил. Этика была поставлена на службу морали: ты должен соблюдать общепринятые правила... потому что ты отвечаешь перед всеми остальными, кто их так же соблюдает. Ни перед собой, ни перед Богом — перед теми, кто уже играет по этим правилам... Общество всегда как огня боялось этики как таковой, потому что человек, который должен собственной совести, может оказаться ничего должен ему, обществу. Более того, этика может побудить одиночку (и не только одиночку!) выступить против самых основ принятой морали и тех, кому она выгодна. Поэтому с древнейших времен этические школы были неудобны элитам, поэтому в Римской империи преследовали христиан, которые поставили этику над моралью.

Сегодняшние общества пронизаны идей ценности. Ценность противопоставляется стоимости как нечто духовное. Но в действительности, ценность и стоимость — понятия, находящиеся на одной оси. Когда цивилизация становится глобальной и региональные моральные кодексы сливаются в один политкорректный либеральный набор, то он объявляется имеющим некую духовную стоимость — вечную ценность. Лояльность по отношению к этой новой общечеловеческой морали превращается в содержание современной этики. Таким образом, глобальная цивилизация думает преодолеть вызов, который исходит от «человека этического» — самого беспокойного обитателя социального пространства, который время от времени имеет обыкновение становиться революционером.

 

КРИЗИС ЧЕЛОВЕКА
Кризис человека в том, что он возможен только как инструмент некоей сверхзадачи, выходящей за рамки его индивидуального существования. В то же время статус его в современном обществе низведен в рамки эгоцентрического индивидуума.

Динамику кризиса человека можно проследить в масштабе большой истории по тому, как с веками менялось понимание древнегреческого афоризма «Человек есть мера всех вещей». Тогда, когда это было сказано, подразумевалось, что человек представляет собой своеобразный «золотой ключик», которым открывается необъятный ларец Вселенной. Именно он несет в себе имена и значения всего сущего, именно в нем сокрыто понимание, без которого разнообразное наполнение мира всё равно, что пустое ничто, дом без хозяина. Человек есть то зеркало, в которое Вселенная смотрится, чтобы узнать в нем самое себя. При этом — или благодаря этому — человек всегда оставался самой неопределенной вещью на свете. Тогда же, когда был изречен первый афоризм, греки родили и второй:"человек — двуногое без перьев«. Все это означает лишь то, что человек противостоит миру, не будучи его частью. Он определяет себя как бы по сюжету той пьесы, которую ему приходится играть, причем этот сюжет ему надо открывать самому акт за актом. Отсюда происходит та великая драма неопределенности человеческого состояния, которая обобщена мудрецам в трех сакраментальных вопросах: «Кто мы? Откуда пришли? Куда идём?»

Для современного человека эти вопросы не то чтобы утратили смысл — они больше не стоят! Его горизонтом, его всеобъемлющей действительностью оказывается глобальное общество, которое вбирает в себя все и за пределами которого нет ничего. При этом современный человек не противостоит обществу, подобно тому, как в прошлом это делали революционеры. Не противостоит он тем более и космосу в мифологическом смысле, ибо такого для него теперь просто нет. Современная мораль учит индивидуума, что «обществу противостоять непродуктивно». Под этим имеется в виду, что если ты нарушаешь мораль абсолютного конформизма, то можешь быть отлучен от потребления или перейти на существенно более низкий уровень участия в нем.

На самом деле самоопределение человека сегодня сводится к его статусу в потреблении. Человек, потребляющий простые материальные блага, которые можно съесть или натянуть на тело, находится в самом низу иерархии. Человек, который потребляет бренды, обозначающие гламурные виды еды и одежды, находится существенно выше и т. д.

Человек растворился в социальном бульоне. Он не является более твердой песчинкой на ветру времени. Но скорее молекулой тепловатой жидкости, которая идентифицирует себя только через среду. Это самый тяжелый этап кризиса человека, ибо внутри него продолжает жить в состоянии сонной личинки его подлинная человеческая сущность — спящая царевна в заколдованном лесу мегаполиса.

САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ
Кризис самоидентификации в том, что человек обретает себя только в соотношении с внешними знаками и более не способен сосредоточиться на том, что выражает его глубинную суть.

Для многих людей вопрос «зачем?» вообще не встает. Они — как пловцы, перед которыми стоит задача доплыть до финишной отметки. Они брошены в конкретную стихию и решают бесчисленное количество мелких задач, не дающих им даже возможности поставить вопрос о глобальном смысле.

Если же время от времени они и отвлекаются от каждодневной суеты с закадычным другом за кружкой пива, то готовые ответы на дремлющий неподалеку вопрос «зачем?» находится в привычных штампах: дети, семья, как правило, — самые легкие и очевидные из них. Для людей позаковыристее могут после энной кружки всплыть на поверхность и «национальные интересы». Как правило, собеседники стараются не поддаваться скрытому бессознательному ощущению, что все эти легкие штампованные ответы — лишь имитация решения вопроса, по большому счету — собачья чушь.

Человек интуитивно жаждет быть на Земле «зачем-то». Иными словами, ему нужна миссия. Как бы он ни был замордован обыденной жизнью, всё равно в нем живет потребность того, чтобы его жизнь была «не просто так». Именно это люди пытаются выразить, когда начинают толковать о патриотизме и национальных интересах: таким образом, они пытаются апеллировать к истории.

Одно из серьезнейших преступлений современного общества против живущих в нем людей — это исключение их из истории. Рассуждение о конце истории — это высокобровое умничание профессора, предназначенное для элит. Для них история «уже кончилась» или «еще не кончилась» в том смысле, что есть вопрос: окончательно ли власть имущие подмяли под себя всё человечество — или еще нет?

Остальное же человечество стоит на грани того, чтобы выпасть из истории в буквальном смысле слова — стать «никем», превратиться в «живущих просто так». И только на окраинах этой человеческой туманности вспыхивает отчаянная борьба за пребывание в сфере смысла, обладание миссией, причастность к истории. Одной из наиболее распространенных форм человеческой компенсации за бессмысленность является изобилие вновь возникающих неоспритиуалистических сект, которых принято обозначать общим термином «нью-эйдж» (новая эпоха). Характерная черта всех этих сект — соединение «миссионности» (у всех этих сект есть некая «великая конспирологическая задача» на Земле) с полнейшей бессмысленностью и инфантильным убожеством содержательной части их учения. Секты возникают вокруг произвольно истолкованной фразы из Писания, невесть кем изобретенного абсурдного ритуала или просто человека, объявившего себя спасителем...

Общество почти не борется с подобными сектами, потому что фальсификация смысла и миссии, происходящая в них, вполне устраивает современные элиты.

СТАТУС
Кризис статуса в том, что человек не может полноценно относиться к себе как к значимому существу вне своей социальной или профессиональной функции.

«Тварь я дрожащая или право имею?» — вопрошал себя Родион Раскольников, шествуя неверной походкой по улицам Санкт-Петербурга. Проверить это он мог, только убив старуху. Потому что альтернатива в его вопросе состояла из взаимоисключающих позиций. Сегодня Родион Романович выглядит странно. В современном представлении, конечно же, он имеет право, более того — все права. И именно поэтому он — дрожащая тварь. Между тем и другим не должно быть никакого противоречия.

Для Раскольникова «иметь право» означало уподобиться Наполеону, который встал над всеми. Для современного человека «иметь право» является чем-то прямо противоположным. Это означает устранение самой возможности Наполеона в человеческом естестве. «Наполеон» для современного общества — это Гитлер, который сжег в печах 6 миллионов евреев. У современного человека, который, естественно не может быть никем другим, кроме как «тварью дрожащей», и несет этот статус с достоинством, есть масса всяких прав. Но все эти права приобретают тем большую яркость, выпуклость и глубину, чем менее навязчиво их пытаются реализовать.

Есть права, а есть негласное подразумевание, что подчеркнутое осуществление их раскачивает социальную лодку. И вообще ведет к опасному дисбалансу. Ведь что такое право для либерала — попробуйте скажите Наполеону любимую фразу нынешних правозащитников, что, дескать, «твоё право махать кулаком заканчивается там, где начинается нос другого»! Но если все права взаимно ограничены подобным образом, они становятся даже не то чтобы виртуальными, они превращаются в своеобразное отречение от себя, в некий квазирелигиозный искус, своеобразный либеральный монастырь социального альтруизма.

Конечно же, статус дрожащего правообладателя предписан «массовке». Ведь первоначально иметь право означало нечто, весьма близкое к «мочь» (в обыденном языке это и сейчас так: «право имею» — значит «могу»). Но ведь «мочь» — корень, который во многих языках совпадает со словом «власть»: «power», «puissance», «poder». Обладатели власти — суть те, кто способны делать нечто, те, кто могут. А обладатели прав в современном обществе не могут ничего. Власть по определению сегодня вывела себя за рамки права, предоставив все эти замечательные права раскаявшимся Раскольниковым, которые на коленях просят прощения у всех, кого обидели за последнюю тысячу лет.

Обязанностью обывателя является его добровольный отказ от безусловно признаваемого за ним права. Если же он на своих правах настаивает, то общественное сознание, озвученное через СМИ, в лучшем случае, позиционирует его как кликушествующего неврастеника, пафосного клоуна. Таким образом, воспитание социально ответственного эго новых поколений обывателей заключается в сознательном принятии фактического бесправия при лицемерном декларировании абсолютного господства социальной свободы.

КАСТА
Кризис касты в том, что, оставаясь реальностью, она перестает иметь прямое отношение к функциональной организации общества.

Сколько раз мы слышали обращенный к нам вопрос: «Ты что, из другого теста сделан?» Или, наоборот, говорим о тех, чьи деяния кажутся в нынешней среде удивительными и невозможными: «Да, те люди были из другого теста».

Священное Писание учит нас, что человек сделан из глины, понимая глину не буквально, а как некую субстанцию, из которой, собственно, состоит и всё остальное. Только «глина»-то эта бывает разных сортов, о чем Священное Писание не преминуло упомянуть. Есть глина сырая, жирная, чавкающая, этакий ил со дна реки, есть глина сухая, звонкая, из которой изготавливают благородные гончарные изделия, звенящие от любого прикосновения. Глина или тесто, из которой делают людей, очень разнится. Но не как попало, а согласно некоему космическому порядку. Одни люди сделаны из глины такого сорта, что могут только «вкалывать» в поте лица. Глина других предназначает их, например, для торговли или для тщательного выделывания рафинированных ювелирных вещиц.

В классическом обществе считалось, что духовные деятели, священство сделаны из самого высшего сорта небесной глины («брахманы сделаны из головы Брахмы»). Назначение этих людей было в том, чтобы нести в себе смысл вечного Закона, который правит мирозданием, и следить за тем, чтобы мир людей не отклонялся от следования этим путём. За воинами была зарезервирована функция насилия, ибо насилие есть проявление страсти. Воины сделаны из огнеупорной глины. Огонь свирепствует внутри неё, не раскалывая её и не вырываясь наружу иначе, нежели с дозволения верховной власти.

А мы — без сомнения, сделанные из глины, — имеем ли мы отношение к этой упорядоченной классификации? Или все эти разграничения высосаны из пальца полными предрассудков и невежества древними, а люди на самом деле все одинаковы? Ну, один потрусливее, другой чуть более жадный или чуть более щедрый, третий — интроверт, склонен задумываться о вещах, которые больше никого не интересуют... Но все эти различия — вроде как разный цвет глаз или рост: никакого влияния на действительную жизнь не оказывают.

Истина и там, и там. Да, мы продолжаем рождаться воинами, торговцами и духовидцами. И — увы! — эти различия больше не имеют никакого отношения к тому, чем общество вынуждает нас заниматься в жизни. Современный человек лишен касты — или, как принято говорить на социологическом жаргоне, деклассирован — не потому, что вдруг все стали рождаться «из одного теста», а потому, что социальные функции построены таким образом, чтобы не соответствовать человеческой природе.

Современной бюрократ в погонах вместо воина, современный спекулянт вместо торговца, современный технократ вместо цехового мастера, современный художник, гордо ставящий на всеобщее обозрение унитаз, — вместо провидца и творца шедевров...
Каста выброшена из общества, но её реальность продолжает жить нелегитимно и в подполье.

ЛИЧНОСТЬ
Кризис личности в том, что для своего утверждения она нуждается в санкции со стороны общества/государства, легитимность которых в свою очередь фиктивна.

В прекрасном стихотворении Пушкина «Анчар» властелин посылает раба за плодами ядовитого дерева. Выполнив задание, отравленный раб приползает на «ложе» в собственном шалаше. Это очень важный момент: у раба есть место, где умереть. Каждую ночь измученные социальным гнетом существа возвращались к себе на жалкое ложе и внутрь себя, в тайники собственного сердца, чтобы остаться там на короткий миг одиночества наедине с собой.

Этот возврат в духовное убежище собственного сердца — обязательное условие воскресения к новым испытаниям, обретения сил для того, чтобы выдерживать страдания и унижения реальной жизни.

У современного человека забирают это духовное убежище. Ему не оставляют возможности уйти в самого себя, совершая внутреннюю иммиграцию из мира абсурда и бесполезной растраты времени и усилий. Медийное пространство, реклама, Интернет, профессиональные и социальные связи все больше заполняют то пространство внутри человека, где по идее не должно быть ничего, кроме тишины, ничего, кроме тайны его непостижимого Я. Человек становится лентой Мёбиуса: внешнее плавно переходит в нём во внутреннее. Он боится остаться наедине с собой, потому что встреча со своим Я не возрождает его, не дает ему новые силы. Путешествие в себя отравляет современного человека, как поход за плодами дерева анчар отравил раба из пушкинских стихов.

Следует признать удивительную вещь — древо жизни в сердцах людей превратилось для них в анчар, и его плоды стали ядовитыми.
В ужасе люди бегут наружу, к социуму, к рекламе и развлечениям, к партийным собраниям и клубным тусовкам, они просят у всего этого внешнего гама защиты от ядовитых плодов собственного Я.

Психоанализ оказывает им в этом деле активную помощь. Фрейд подсказал элитам — и они взяли это на вооружение — что истинную сущность человека следует шельмовать и держать в кандалах и за решеткой, как озверелого маньяка. То, что на самом деле является врожденной совестью, не дающей смириться с диктатурой мира, — диктатурой, осужденной всеми пророками, включая Иисуса Христа, как совершенную ложь! — то превращается в психоанализе в бессознательного внутреннего агрессора, имя которому «Оно». Психоаналитики — профанические наследники церковников — не учат смирению; в той системе контролируемого абсурда, которую они предлагают современным людям, смирение превращается в излишнюю роскошь.

ЛИБИДО
Кризис либидо (полового влечения) в том, что утрачен интуитивный опыт единства эроса и смерти, поэтому в современном человеке исчезло трагическое переживание оргазма как разрыва с повседневным существованием.

Для рядового обывателя половое влечение есть единственная возможность соприкоснуться с чем-то сверхчеловеческим и даже сверхъестественным. Эротическую энергию люди всегда обожествляли и относились к ней со страхом, ибо эта сила, с одной стороны, живет в них самих, а с другой стороны — выходит из-под их контроля.

Часто либидо (половое влечение) смешивают с любовью. Сущность любви — в самопожертвовании. Это пассионарная готовность отдать себя во имя высокого дела, своих близких — тех, кого Христос имел в виду, призывая «положить душу за други своя»... Всё это связано с духовной волей, имеющей корни в человеческом сердце.

Половое влечение, в отличие от благородной жертвенной страсти к самопожертвованию, подобно электричеству, которое действует независимо от того, знаем мы о нём или нет. Это не «сверх», а скорее нечеловеческая сила. Мы не случайно употребили слово «электричество»: подобно тому, как там существуют плюс и минус, образующие разность потенциалов, и в биологической сфере есть свои катод и анод в виде мужского и женского начал.

В обществе, где доминирует «третий пол», невозможно представить себе драму эротического чувства, составляющую одно из стержневых направлений классической культуры. Для современного мужчины, с точки зрения офицера наполеоновских войн, являющегося биологическим выродком, непостижима проблематика шекспировских любовных пьес. Именно поэтому постмодернистская либеральная культура так ценит Чехова, который хорошо показывает обрушение поляризации и кризис мужественности в разночинном интеллигенте на переломе веков.

Оппозиция полов есть, пожалуй, наиболее космическая вещь, явным образом представленная в человеке. То, через что человек ближе всего подходит к стихийному космосу. Мужское и женское в их символическом плане пронизывают всю реальность, предавая ей мифологическую структуру: земля и небо, форма и материя, точка и протяженность...

Мы окружены примерами этого бинарного противостояния и несем его в самих себе.

Энергия секса в своем фактическом проявлении разрывает опыт обыденного мироощущения, который у большинства людей подобен сну наяву. Соединение мужчины и женщины ведет к вспышке, которая выбрасывает их из профанической действительности и вводит, хотя бы на мгновение, в опыт парадоксальный и пугающий.

Именно поэтому современное общество стремится максимально банализировать секс, сделать его одним из продуктов безопасного потребления. Главной технологией торжествующего либерализма становится атака на противостояние полов, на гендерную идентичность. Мужчина должен быть лишен своего специфического качества в первую очередь, после чего природа женственности тоже без труда деформируется. Унисекс, порождаемый либерализмом, приводит к тому, что половая энергетика уходит из человеческого пространства, и люди лишаются последнего соприкосновения с чем-то неизмеримо большим, чем их бессмысленная повседневность.

ГЕНДЕР
Кризис гендерных (межполовых) отношений в том, что в общественном пространстве перестает открыто действовать надчеловеческая сила, регулирующая неизбежную и естественную «войну полов».

Все религии констатируют, что между мужчиной и женщиной идёт постоянная, никогда не затухающая война. Когда Бог изгонял за непослушание Адама и Еву из Рая, то предупредил их: «И вражду положу между вами».

Мужчина и женщина в Раю находятся в золотом сне первозданного блаженства. Среда не противостоит им, и они также не переживают травму своего фундаментального различия. Поэтому до грехопадения они ходят голыми, не зная стыда, поскольку не являются тайной друг для друга.

Человечество, вброшенное в суровый мир, сразу испытывает на себе беспощадность среды. В этих условиях мгновенно проявляется диаметральная оппозиция смыслов, присущих мужскому и женскому. Они по-разному интерпретируют окружающий человека мир, имеют разные ценностные ориентиры, часто несовместимые задачи. Главная цель женщины — безопасность, главная цель мужчины — вызов, постоянная конфронтация со средой.

Перемирие между полами возможно только при наличии сверхзадачи, которая определяется в религиозной перспективе. Религия дает возможность мужчине и женщине сойтись на общей площадке, урегулировать непримиримое противостояние полов. Речь идёт, конечно, не только о семье и детях. Скорее сама семья становится возможной лишь после того, как такое перемирие заключено.
То, ради чего мужчина и женщина заключают перемирие, а возможно, даже вступают в союз, — это предъявленное им религией сознание того, что все формы и ценности повседневного существования иллюзорны и конечны, смерть господствует над всем. И только выход за пределы этого конечного может оправдать мучительные тяготы обыденной жизни.

Либеральное общество уникально в том смысле, что впервые за всю историю делает ставку не на примирение полов через высшее начало, а как раз наоборот — на разжигание межгендерной розни. Конечно, всё это делается под аккомпанемент политкорректных причитаний, через внушение с самого нежного возраста отвращения к «сексизму», через прививку толерантности, идущую так далеко, что мальчиков с детского сада приучают писать так же, как девочек.

В итоге любой офис западного мегаполиса похож на банку со скорпионами, где мужчины и женщины находятся в постоянном напряжении взаимного недоверия, подозрительности, интриг, — именно на половой основе. Между ними то и дело вспыхивают судебные разбирательства по поводу не так брошенного взгляда, взаимных обвинений в сексуальных домогательствах и тому подобного параноидального бреда, который либерализм внушает своим утратившим всякую естественность последователям.

Вместе с тем, ни на Кавказе, ни в Индии, ни в Ираке этих представителей «офисного планктона» не приняли бы ни за мужчин, ни за женщин: так далеко на самом деле они отошли от образов своих прародителей, Адама и Евы.

Либеральный унисекс не решает через пресловутую толерантность проблему войны между полами, наоборот, он делает перемирие между мужчиной и женщиной практически невозможным.

РОД
Кризис рода (межпоколенческих отношений) в том, что утрачена непосредственно переживаемая историческая последовательность «отцов» и «детей», в результате чего разные возрасты соприсутствуют в общем броуновском движении на одной временной плоскости.

Молодое поколение должно бросать вызов своим родителям. Без этого вступающие в жизнь юнцы просто не смогут стать настоящими людьми. В конце концов, именно в родителях обобщается образ той неправды, которая интуитивно ощущается еще не испорченными душами в любой общественной среде.

Для того, чтобы бросить вызов отцам, нужно, чтобы поколение старших было оформлено как самостоятельная сила, имеющая собственное лицо. Нужно, чтобы старшие воспринимались своим потомством как хозяева жизни, ответственные за то, что происходит.

Когда Ульрика Майнхоф и Андреас Баадер выступили в предельно жесткой форме против современного им общества Германии 1960-х, их мотивом была борьба против отцов, ответственных за Вторую мировую, приведшую к поражению и порабощению Германии. Для радикальных левых движений двух послевоенных поколений проблема отцов была едва ли не доминирующей, оттесняющей на задний план классовые и экономические вопросы.

Сегодня такое вряд ли возможно. Отцов нет! Противостояние между поколениями размыто до исчезновения четких границ между «старшими» и их вступающим в жизнь потомством.

Кроме того, у нынешнего подрастающего поколения нет ощущения, что в лице своих отцов они имеют дело с «хозяевами жизни», которые за что-то несут ответственность. Скорее, наоборот, люди старшего возраста воспринимаются как маргиналы с несостоятельными воззрениями; если они и отвечают за что-то, так только за напрасность прожитых ими жизней.

Неправда, против которой следует выступать, сегодня утратила традиционную ассоциацию с не дающей дышать геронтократией. В советское время диктатура старцев отчетливо противопоставлялась нетерпеливым ожиданиям молодости. Необходим был такой политический институт, как комсомол, для того, чтобы использовать конфликтную энергию юного поколения.

А в наши дни всё «молодежное» имеет нестерпимый привкус фальши и «постановки», немыслимых раньше, когда молодость была синонимом подлинности.

В броуновском движении мегаполиса отцы и дети, молодежь, леди среднего возраста и пенсионеры составляют равномерно взболтанную взвесь: все одинаково лишены ориентиров, все находятся в равных экзистенциальных условиях маргинализованных люмпенов. Поколения не только утратили лицо, они не могут даже выработать символические маски, которые были в ходу еще недавно (пресловутые «шестидесятники» и т. д.).

Либеральное общество отобрало у людей еще один ориентир, лишило их возможности как протестовать, так и «делать жизнь с кого», отталкиваясь от исторической преемственности. Еще одним шансом что-то понять меньше! Еще одна дверь на свободу замурована...

 

КРИЗИС ПОЛИТИКИ

Кризис политики в том, что борьба групповых интересов подменила противоборство принципиальных типов сознания. 

Сфера политики есть сфера противоборства между различными типами сознания. Каждый такой тип сознания обладает своими представителями — или субъектами политики — в лице «политических клубов».

До начала Нового времени главными субъектами политики были клерикалы и королевская власть, опиравшаяся на традиционную воинскую касту. Борьба между ними была борьбой между двумя типами сознания: клерикальным и воинским. Эта борьба определяла политику длительного периода истории.

С началом Нового времени клерикалы и светская знать слились в один традиционалистский клуб. Ему стал противостоять либеральный клуб — богема, адвокаты, журналисты и лица других свободных профессий, которые с определенного момента проявились как самостоятельный общественный фактор.

Почти все революции Нового времени были проявлением именно этого противостояния. Воинская каста в наше время обретает себя в самых неожиданных слоях.

Она почти полностью ушла из иерархической системы и переродилась в самовоспроизводящееся сообщество радикалов, революционеров, партизан — всех тех, кого зачастую буржуазные СМИ определяют как «сообщество международного терроризма».

С течением времени политическим фактором стал также и мегаполисный люмпен — молчаливое большинство.

Либералы сегодня практически заполнили всю менделеевскую таблицу современной политики: от марксистов до фашистов.

Однако их отчаянные попытки влиять на старые элиты, держать под контролем люмпенов и использовать в качестве своего инструмента радикалов наталкиваются на тайную дипломатию традиционных верхов (клерикалов и традиционных элит), которые с легкостью переигрывают амбиции парламентских партий.

Это происходит потому, что современные парламентские партии (а непарламентские еще в большей степени) являются просто политтехнологическими конструкциями, заполненными беспринципными карьеристами или психически неуравновешенными идеалистами.

В самое последнее время вызовом для либералов стало возвращение религии на авансцену политической борьбы. Причем религия вернулась не сверху, а снизу, благодаря возвращению в религиозную сферу огромных масс людей, как это было в Европе во времена анабаптистов.

Кризис политики основан на ее двойственной природе: с одной стороны — сцена с публичными фигурами, с другой стороны — кулуары анонимной бюрократии, клубная закулиса истинных хозяев жизни.

АВТОРИТЕТ
Кризис авторитета заключается в том, что сама его природа невозможна без апелляции к надчеловеческому, в то время как оно табуировано в современном обществе.

Традиционный авторитет основан на презумпции прямой связи между клерикальным порядком и Божественным Бытием. Таков был авторитет пророков, древних королей и воинов.

Этот авторитет сегодня ушел в тень.

На первый план вышло демагогическое восстановление древнеримского лозунга «Глас народа — глас Божий».

Любой сегодняшний авторитет нуждается в подпорках одобрения большинства. Опросы общественного мнения как бы надувают фальшивые мышцы авторитета, чтобы через какое-то время представить публике нового кумира, такого же ничтожного, как и его предшественник.

Нет особой разницы между президентом, диктатором, лидером партии, поп-идолом или футболистом. Они одинаково азартно презентуют выдуманную проблему эвтаназии и новый шампунь. Они все взаимозаменяемы, их мозги наполнены банальностями, они никого не могут по-настоящему увлечь.

«Народу» подсовывают фигуры и институты, якобы легитимизированные его собственным выбором. Работает громадная машина пропаганды и рекламы, которая демонстрирует своё могущество по отношению к народу. Ведь только оставаясь в тени и вовсю высвечивая божественность народа, могущественная сила с одинаковой легкостью может навязать людям и шампунь, и президента.

Однако стоит этому «обожествленному» народу поставить под сомнение то, что он якобы инвестировал легитимность в давящую его систему, как на него обрушиваются дубинки, а то и пули со стороны бюрократов в погонах, силовиков, защищающих «доступ к телу».

Сегодняшний «авторитет» режимов покоится на всеобщем страхе, жупеле терроризма, призраке гражданской войны и лишен всякого независимого критического содержания.

Авторитет же Церкви поддерживается за счет ее мнимой выведенности за скобки мирских дел. Стоит только религиозным деятелям встать во главе реальных движений, как вся громадная машина по истреблению их авторитета начинает свою работу.

Тридцать лет ушло на вполне успешную борьбу с деятелями католической теологии освобождения в Южной Америке.

До сих пор не прекращается борьба против революционного наследия имама Хомейни.

Опутаны сплетнями и грязными домыслами такие фигуры, как Ленин, Че Гевара, Фидель Кастро. Не утихает псевдо-научная полемика по поводу Жанны д`Арк.

Расшатывая остатки крепежных конструкций сознания, Обывателю успешно подсовывают все возможные виды пересмотра всех базовых оснований: от «новой хронологии» Фоменко и Носовского до параноидального учения Фрейда, призывающего искать объяснения всему в сексуальном опыте личности в эмбриональном периоде.

Любой авторитет может быть похабно раздет донага и осмеян толпой, СМИ и пропагандой.

Сегодняшний человек и помыслить не смеет о реальном авторитете, поскольку в современном обществе он сам и все его авторитеты — лишь сотая доля процента в некоем глобальном опросе общественного мнения.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ
Кризис политической цели (за исключением революционного проекта) заключается в том, что вся ее стратегия направлена на ограничение возможностей подавляющего большинства людей в рамках «общественного договора» (социального пространства).

Типичной характеристикой предвыборных программ и речей политиков является их безусловный отрыв от реальных проблем повседневности и от принципиальных вопросов, которые на деле волнуют политические клубы.

Иными словами в политическом дискурсе и справа и слева густой туман лжи скрывает как высокую философию, так и конкретную правду. Детали происходящего на улице не прорываются в сегодняшние политические речи.

Политики, опираясь на СМИ, ведут с обществом игру, как с плохо управляемым ребенком: предъявляют ему вымышленные проблемы, пугают нарисованными на картоне угрозами, а если нужно, то сопровождают это постановочными хэппи-эндами. Так они показывают обществу-дитяти, что могучие политики разоблачают преступления, предупреждают взрывы террористов и даже думают о глобальном потеплении. Но иногда «плохие парни» оказываются сильнее. И тогда самолеты врезаются в башни-близнецы, а цунами обрушиваются на отели с туристами.

Политическим сегодня является всё — от семейного скандала до спортивных успехов.

Политическим же сегодня не является ни один реальный проект в рамках реальной группы людей. Силами СМИ он мгновенно маргинализируется в сознании общества. К нему лепятся смешные характеристики, которые делают его ничтожным.

Достаточно пририсовать любому политику усы Гитлера, чтобы он больше не поднялся выше карикатуры во мнении «общества».
В то же время полуфантастический и неосязаемый Осама бен Ладен приобрел, с одной стороны, имидж могущественного злодея, рассылающего эскадрильи смертников по всему миру, а с другой — получил определенную популярность героя и славу борца с захватчиками. Ни для того, ни для другого Осама не сделал ровным счетом ничего. Он просто обладает определенной внешностью и несколько раз поговорил по-арабски со своими знакомыми в присутствии камеры.

Только кажется, что работа иных личностей, которых принято считать легитимными политиками, потребовала от них больше усилий, пота и жертв.

Обама, еще даже не приступив к президентству, уже через месяц после победы отказался от всех своих обещаний. Дрессированное общество даже не покривилось.

Разрекламированный «Единой Россией» план «2020» выглядит пустым местом по сравнению даже с осмеянным «Новым мышлением» Горбачева или программой построения коммунизма Хрущева. Но ни его критикам, ни его сторонникам даже не приходит в голову, что за ним вообще ничего не стоит — ни кадров, ни бюджетов, ни намерений, ни людей. И что никто из его авторов не боится, что придется ответить за эту ложь. Поскольку нет ни «народа», ни «власти», с которой можно спросить по всей строгости. А, значит, нет ни политической цели, ни политического проекта.

Таким образом, политика успешно разведена со своим главным содержанием, а политическим проектом становится партийное обещание, понятное только узким специалистам и не интересное вообще никому. Так, партия может обещать в качестве глобальной и величественной цели снижение процентной ставки по ипотечным займам, причем в масштабах, которые важны для статистики, но незаметны для живых людей.

ПРОТЕСТ
Кризис протеста в том, что он сводится к недовольству частным и случайным — вместо того, чтобы быть оппозицией порядку вещей.

Изначальная двойственность человеческой природы всегда генерировала протест. С одной стороны, человек загружен сознанием того, что он — часть цивилизации, внутри которой он и становится человеком. С другой — его совесть, апеллирующая к безусловному, протестует против лжи, на которой априори построена любая цивилизация.Тысячелетиями протест носил религиозный характер.

Либералы оседлали могучую энергию духовного несогласия. Через доктрину Гегеля—Маркса об отчуждении и дегуманизации они предъявили протестным силам квазирелигиозную версию глобального мировоззрения. В рамках этой либеральной версии глобальные цели человечества были подменены, а расстановка акцентов искажена. Со всей неизбежностью это повело к крушению леволиберального мировоззрения, системно организованной частью которого являлся марксизм. Но худо-бедно марксизм все же давал возможность договориться в рамках своей знаковой системы самым различным силам, не исключая и радикалов, вынужденных пользоваться этим языком. А сегодня мы видим, что мощь и направленность мирового протеста уже лишены единого языка и единой мировоззренческой системы ценностей. При отсутствии общего языка и общей понятийной системы невозможно более координировать усилия разнородных протестных сил по всему миру.

Есть народы, склонные к стихийному протесту более других и не растерявшие солидарности и в нашем веке. Таковы, к примеру, итальянцы и греки. Еще в XIX веке либерал-почвенник Александр Герцен был восхищен революционным духом Италии. И сейчас любой итальянец, завидя демонстрацию, присоединяется к ней. Увы, сегодня эта бесценная энергия народа растрачивается на недовольство политикой того или иного концерна, неурожаем мандаринов или борьбой за права женщин.

Миллионная лондонская демонстрация против войны в Ираке не была поддержана ни в Москве, ни в Каире. Не потому, что там — за войну, а потому, что нет общего мировоззрения протеста.

Это совпадает с общим кризисом либерализма, в результате которого на передний план в официальном истеблишменте выходит его крайне правый фланг, иногда апеллирующий к фашистскому популизму. С другой стороны, радикалы, махнув рукой на субкультурные движения альтерглобализма, все больше тяготеют к возврату на религиозную платформу критики существующих порядков.

СУВЕРЕНИТЕТ
Кризис территориальных суверенитетов заключается в том, что они носят случайный характер и фактически могут делиться и перекомпановываться по воле экстерриториальных сил — например, транснациональных корпораций.

Суверенитет — юридический наследник феодальной эпохи. Национальные государства, сложившиеся в 18-19 веках, за ничтожным исключением управлялись монархом. К началу 18 века вся Европа управлялась единым семейно-родовым кланом германских принцев, а большая Евразия — альтернативным семейно-родовым кланом Тимуридов (тюркских ханов — потомков Тамерлана), связанных к тому же еще и с Чингизидами. Таким образом, за чересполосицей феодальных суверенитетов скрывался своеобразный глобализм «семейного типа». Исключением не стала и Российская империя. В ней под видом русской боярской фамилии Романовых правили все те же германские принцы. Исход Первой мировой положил конец этой идиллии. Принцы спрятались за выкаченными на колесах парламентов и партий турусов демократии.

После этого суверенитеты утратили свое назначение — охранять феодальные права династий. Они превратились в повод для национал-демагогов претендовать на международные политические статусы для своих народов. Точнее — их брендов. Хозяев жизни такое положение никоим образом не устраивает. Поэтому сегодня поставлен вопрос о конце национального государства. Кому-то может показаться, что такой ход вводит нас в пост-государственную эру. Не тут-то было! Государство, как мы помним, есть паразитический институт разрыва обратной связи между управляемыми и управляющими.

Территориальный принцип оставляет хотя бы тень возможности для ограниченных данной местностью электоратов предъявлять претензии территориально избранным политикам. Однако стирание границ лишает смысла избирательную систему. Новое кочевье, глобализация миграционных потоков убивают муниципалитет и земство. Но государство остается в виде международной бюрократии, которая не отвечает перед населением вообще и подчиняется только политическому клубу, объединяющему традиционные элиты. В новом мире не была нужна Югославия. Она распалась на множество образований, щедро политых еще недавно братской кровью. Распят Афганистан. Густо ложатся американские бомбы на пограничную с Пакистаном Зону свободных племен. Когда и какие границы здесь проведут, знают не в Кабуле и Исламабаде.

Причудливые границы республик СССР, проведенные кремлёвским карандашом, сполна напоены кровью новых жертвенных гекатомб. Не меньшие потоки крови прольются при дальнейшем развале пространства бывшего СССР. Еще 20 лет назад невозможно было представить, что урановые рудники, нефть, газ и металлы, принадлежавшие по советской Конституции советскому народу, перейдут в одночасье в распоряжение транснациональных корпораций. Теперь, в послекризисную эпоху, у ТНК уже не будет необходимости призывать региональные бюрократии сохранять даже видимость демократии и приличия.

УЧАСТИЕ
Кризис обратной связи верха и низа в обществе заключается в растущей некоммуникативности низа, лишенного возможности формулировать свои послания к верху, т. е. отлученности низа от системы коммуникаций.

Во времена фараонов самый последний земледелец имел отношение к фараону — хотя бы как бесконечное малое от него. Человеческое единство в рамках цивилизационного проекта было в древности не только концепцией. Существовали и поддерживались общественные механизмы, чтобы каждый мог испытать ощущение такого единства.

Леволиберальная идеология положила в свою основу концепцию пролетариата и сделала ставку на борьбу классов. Этим она сильно подорвала иллюзию единого общества, сходящегося на общей цели.

Сегодняшние политтехнологи активно пытаются представить пост-марксистский и пост-социалистический мир еще и как пост-классовый. Однако для этого остается все меньше аргументов.

В большинстве уголков мира стремительно дискредитируется национализм как точка сборки. Национализму бросают вызов землячества и диаспоры мигрантов, старые местные сепаратизмы (ирландцы, баски, албанцы, курды и т. п.).

Людям всё труднее ощущать единство друг с другом — они разделены по многим осям. Каждый выпуск новостей добавляет новую разделенность всех со всеми.

Каждая мнимая демонстрация единства народа добавляет лишь горечи людям, неспособным более переживать даже иллюзию единства.
Дни города превращают города в помойку. Радость победы национальной команды омрачается молодежными побоищами. Олимпийские переживания сопровождаются допинговыми скандалами, разрушением природы и городов. Военные победы пожирают элиты, оставляя народам калек, сирот, болезни и голод.

Вместо единства люди ощущают все большую отдельность и потерянность. Несмотря на отказ политтехнологов от марксизма и их желание представить общество бесклассовым бульоном, социальное противостояние верха и низа только обостряется. Вторым после национализма ответом на вызов теории классовой борьбы стала теория «открытого общества», то есть либеральной демократии. Эта теория обещала мир всех со всеми.

Однако по мере глобализации все более резко сокращается целесообразность демократической демагогии и электоральной процедуры. Вместо них повсеместно приходит прямое администрирование и силовой прессинг.

В условиях, когда глобалист Фукуяма рассуждает об излишках населения Земли, Поппер с его проповедью «открытого общества» становится ветхим и смешным.

Пока еще мегаполисный обыватель затуманен спортивной картинкой в телевизоре и все еще очарован действенным супер-эго. Он пока не готов воспринять второе издание классовой борьбы в пост-марксистском неорелигиозном изложении. Однако иллюзия единого общества с единой общечеловеческой задачей: «всем жить хорошо», — доживает последние дни.

ПАРТИИ
Кризис политических партий сегодня заключается в том, что они становятся технологической подпоркой электоральной процедуры, которая сама контролируется надпартийной верхушкой общества.

Сегодняшняя парламентская партия — всего лишь инструмент либерального клуба. Через такую партию либералы тянут щупальца либо к мозгам традиционных элит, пытаясь продать им себя подороже как союзников, либо к мозгам молчаливого большинства, предлагая себя в поводыри слепых посреди чуждого враждебного мира.

По большому счету, эти партии не нужны ни традиционным элитам, ни молчаливому большинству. Поэтому партии существуют ради себя, ради благополучия своих членов. При этом они все менее успешно пытаются презентовать себя. Они все больше похожи друг на друга. Их программы, названия, цели и лозунги неразличимы.

Они называются левыми, а являются правыми, и наоборот. Всё чаще они называются словами, не имеющими никакого отношения к политической сфере: «жизнь», «родина», «единство», «справедливость», «солидарность». К этим понятиям они также не имеют отношения, выхолащивая их и обесценивая.

Республиканцы и демократы в США не раз уже менялись ролями. Их подходы различны разве что в вопросах о налогах, да и то не слишком. Если еще полвека назад за каждой партией стояли разные клубы, то теперь за обеими стоит один общий клуб.
Платформы сегодняшних партий, скорее, определяются социальными психологами, а не идеологами. Их платформы выверяются с точки зрения электоральных склонностей, предпочтений и отвращений.

Их продажа населению осуществляется по рецептам продвижения товаров. Как за товаром нет никаких идей, так нет их и за современными политическими партиями. В нынешнем мире скорее рекламщик телефона не побоится слова «идеология», чем партийный агитатор.

Вот почему и лидеры партий ничем не отличаются от звезд шоу-бизнеса. В их облике важны прически, костюмы, макияж, шутки, умение двигаться и обаятельная мимика с ненавязчивой жестикуляцией. Никого не волнует, что они умеют, чего реально хотят и чего могут добиться. Ведь от них требуется только появляться в качестве рекламного бренда продукта под названием «партия».

Успех демократов на выборах в США — это успех, сравнимый с хорошей рекламной кампанией марки автомобиля или стирального порошка. Вот почему компании, измеряющие рейтинги политиков, основные деньги зарабатывают на маркетинге. Ведь механизм один и тот же.
Современные политические партии входят в конфликт с растущими амбициями международной бюрократии, которая создает такое пространство управления, где партийной организации практически нечего делать.

Именно поэтому национально ориентированные правые либералы становятся бастионом сопротивления любым наднациональным региональным слияниям типа ЕС.

ПРАВАЯ ИДЕЯ
Кризис правой идеи в том, что она выделяет группу благополучателей в исторической перспективе на основании случайных и спорных признаков (раса, нация, имущественный ценз, наследственность).

Правая идея либерализма в какой-то момент приобрела популистский размах. Она попыталась апеллировать к крупной национальной промышленности, которой угрожало развитие спекулятивного капитала, засилие и растущее влияние фондовых рынков.

В принципе, правые либералы опирались на вполне марксистскую идею, противопоставлявшую производительный труд всем другим видам оплаченной деятельности. В какой-то момент традиционалистские элиты классического старого Запада играли с мыслью: «а не сделать ли ставку на крайне правых популистов?»

Однако негативный опыт Первой мировой войны сделал этот клуб осторожным. И они решили заключить союз с финансовыми демократиями.
В итоге правые популисты понесли военное поражение и в результате Второй мировой войны. Это сократило правую площадку до формата праволиберального консервативного индивидуализма, который по большому счету нежизнеспособен. Даже в условиях США он нуждается в наркостимуляции баптизмом.

Европейские правые обрели второе дыхание на противостоянии образованию ЕС. Они консолидируют те силы в народах, кто сопротивляется европейской общности, навязанной старой Европе США. Но на таком противостоянии трудно политически подняться и стать реальной силой.

Большая часть правых идей находится под запретом на подавляющей части Европы. Поэтому правые вынуждены очень завуалированно формулировать свои тезисы. Социальная составляющая правой идеологии тоже сильно травмирована как поражением во Второй мировой войне, так и крахом идеи социального мира в целом.

Появились и так называемые новые правые. В отличие от старых правых, они не укоренены в традиции, не имеют никаких связей со старыми элитами, не связаны со старыми клубами.

Они являются чистым порождением политтехнологий. Задача их проста: поссорить белые городские низы и европейских мигрантов, в основном из мусульманских стран.

Показательно, что все мировые борцы с фашизмом не замечают расистских новых правых. Более того, антифашисты всячески пропагандируют новые правые идеи, подчеркивая, что они будто бы говорят об очень важных социальных проблемах.

Целью же новых правых является рассорить старую Европу и мусульманский мир. Подобные образования в России также взрощены политтехнологами и властью. Так была выращена партия «Родина». Когда она пожелала уйти в отрыв и начала питать амбиции, её уничтожили. Так выращено ДПНИ и все его клоны.

Без поддержки со стороны политтехнологов и силовых структур новые правые в России нежизнеспособны. Нет ни почвы, ни расы, ни нации, ни наследственности, ни имущественного ценза — ни в практике, ни в истории.

Ведь, в отличие от европейских новых правых, русским фашистам приходится убивать не каких-то заморских мигрантов, а детей бывших сограждан, выросших в общей стране — СССР.

ЛЕВАЯ ИДЕЯ
Кризис левой идеи в том, что она рано или поздно вынуждена делегировать заботу о равенстве всех в получении благ государству, которое само представляет собой социального паразита.

Крайне левый либерализм исходил из красивой посылки о том, что свободный производительный труд всегда создает товаров больше, чем их можно потребить. Именно на этом был построен коммунистический проект преодоления «отчуждения».

На деле же красота теории превратилась в финансовую демократию партийно-бюрократического типа, где только обилие фольклорных экзотических примет не дает понять глубинного тождества между СССР и США.

Экономика СССР являлась, в сущности, ни чем иным как спекуляцией безналом. Точно так же, как это делает сегодня ненавистный всему миру американский спекулянт, беря в долг у всего мира.

За советский безнал приходилось рассчитываться реальными жизненными соками миллионов людей — то есть трудовых ресурсов. Фактически экономическая проблема СССР в уменьшенной модели воспроизводила коллизию современного кризиса: с одной стороны, спекулятивная экономика потребления, где в роли неограниченного потребителя выступало единым субъектом бюрократическое государство, с другой стороны — экономический полюс производительного труда, который просто не мог угнаться за спекулятивными экспериментами Госплана.

СССР был нынешними Китаем и США в одном лице.

Именно совмещение коммунистической идеи сверхпроизводства материальных благ с финансово-спекулятивным подходом к кредитованию этого производства привело к неизбежной деконструкции всей схемы. Ведь в роли реального благополучателя на полюсе потребления стояла бюрократия, отвечавшая за левый проект. И она в какой-то момент приняла решение, что пришла пора просто выйти из такого противоречия!

Так закончился грандиозный левый проект под названием СССР. Его существование и его крах оплачен громадным количеством жизней. Одно это гарантирует ему жизнь в истории.

Рухнув, этот проект похоронил левую идею. Все оставшиеся на поверхности троцкисты, марксисты, социалисты, евромаоисты и еврокоммунисты — не более чем щепки на поверхности моря, когда «Титаник» уже затонул.

Китай, оставаясь формально коммунистическим, вчряд ли способен нести левую идею и осуществлять коммунистическое руководство в мире. Китай погружен в обслуживание «золотого миллиарда». Его элиты добровольно согласились передать страну в ранг «мастерской мира», что со временем превратит её в сточную канаву мировых отбросов и зону экологического бедствия.

Китай сделал было попытку консолидировать альтерглобалистские движения в мире. Он финансировал социальные форумы и дирижировал протестами антиглобалистов на протяжении десяти лет. Однако его бюрократия отказалась от поддержки левого проекта в мире — точно так же, как советская бюрократия отказалась от проекта СССР.

КРИЗИС ЭКОНОМИКИ

Кризис нынешней экономики в том, что её подлинным предметом является не создание материальных благ и услуг в интересах людей, а использование людей вопреки их как материальным, так и духовным интересам.

Экономика — одна из наиболее поляризованных и противоречивых сфер человеческого действия. Главными полюсами в ней являются, с одной стороны, «обмен веществ» между человеком и окружающей его материальной средой, с другой же — количественно измеряемые процессы отношений между людьми. Скажем, производство материальных благ, которые потребляются для поддержания физической жизни, принадлежит к первому полюсу, а менеджмент производства, наука, услуги, культура, досуг и пр. — ко второму полюсу. Во все времена существовала проблема сбалансирования этих полюсов. Из их противостояния и попытки их корреляции родился «третий угол» — бумажная или воздушная сфера экономической жизни, внутри которой происходит игра между ценностями производства материальных благ и ценностями производства услуг.

Общая тенденция игры экономических элит или элит, игравших в экономику, состояла в относительном понижении стоимости материального сегмента («обмена веществ») экономики при возрастании стоимости человеческого полюса экономики. В итоге родилась тесно связанная с воздушно-спекулятивными операциями экономика чистого потребления. Человек с его общественными, духовными, да и материальными интересами имеет к этой экономике весьма отдаленное отношение. Экономика чистого потребления в каком-то смысле вообще не заинтересована в потреблении, поскольку основной доход ее воротилы получают не от продаж товаров или услуг, а от получения все новых и новых кредитов под все новые образы возможных продаж.

Они называют это инновационной экономикой. Недавно т. н. «лидер» инновационной молодежи Василий Якеменко высказался в том смысле, что, мол, инновация не в том, чтобы изобрести и воплотить, а в том, чтобы продать то, что изобретают и воплощают другие. Это точное, откровенное и очень наглое признание. Так как продажа в этой современной экономике связана с созданием мифа товара или услуги, а не с затратами на производство, то и стоимость зависит не от производства или работы, а от приватных договоренностей между разного менеджерами и экономистами.

Одни из них финансисты, другие рекламщики, иные — страховщики... Между ними нет никого, кто представлял бы интересы миллиардов людей, населяющих земной шар и думающих о хлебе насущном. Кризис этой экономики как раз и заключается в том, что эти люди и их судьбы для нее не цель, а только виртуальная реальность, обосновывающая получение новых кредитов и новых страховок, новых доходов и прибылей.

Существует, правда, надежда, что уже к весне вся эта система лжи и высасывания жизни из человечества начнет рушиться в необратимом и страшном катастрофическом ритме.

ЭКОНОМИКС
Кризис экономикса (экономической науки) в том, что главным предметом изучения она постоянно пытается сделать законы спроса и предложения, в то время как главным в понимании экономики является возможность управления человеческими ресурсами.

Проблема заключается в том, что возможность управления человеческими ресурсами должна быть востребована теми, кто готов эти ресурсы бросить на цели развития общества.

Но люди, выступающие от имени экономической науки сегодня, не верят в социальные цели общества. Они, являясь постмодернистами, отвергают сам принцип «всеобщего блага», полагая, что благо является не уделом всех, но достоянием тех, кто сумеет это благо ухватить.

Сделав получение блага высшей ценностью экономических отношений, экономисты и либерального, и даже левого толка, в принципе утратили способность понимания смысла экономического развития.
Маркс был не прав, говоря, что прежде чем заниматься чем бы то ни было, человек должен есть, одеваться и иметь крышу над головой.

Дело в том, что эти фундаментальные базовые необходимости — суть предварительное условие существования любого общества, даже самого архаичного и неразвитого.

Если есть общество, то человек уже имеет еду и защиту от среды. Другое дело, какой количественный вес в общем балансе усилий занимает выполнение этих условий. Однако общество не развивается постепенным образом из не-общества через труд и эволюционно развивающуюся самоорганизацию.

Общество дается человеку извне («культурным героем»), в результате чего становятся возможными и труд, и самоорганизация, и еда с крышей над головой, и все остальное. Экономика на всех этапах имела политический и метафизический смысл и никогда не существовала как прагматическое средство удовлетворения потребностей (в таком смысле «экономика» обнаруживается лишь на дообщественной стадии у деградировавших племен, полностью зависящих от экологической ниши обитания).

Главный источник экономического кризиса — противоречие между возможностями экономики (в широком смысле) и императивами политики.

Так, для того, чтобы обеспечить выживание человеческого общества, необходима мобилизация всех наличных человеческих ресурсов на самом высоком уровне мегаполисной организации, что в силу ряда геополитических и социальных причин становится невозможным (как то показал Фрэнсис Фукуяма).
Утрата исторической перспективы и переход от формата социального развития (целью которого по Марксу является высвобождение человеческого духа из-под ига нетворческого труда, провоцируемого капиталом) к формату глобальной «матрицы» персонализма, в которой ощущения и переживания в конечном счете объявляются высшей ценностью, есть неизбежный шаг к полной потере истории.
Экономика постистории — уже не экономика, но средство удержания человечества в анабиозе потребления, в то время как узкая прослойка традиционных элит будет наслаждаться в некоем модернизированном Амбере конструированием различных вариантов временного развития.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КАПИТАЛ
Кризис человеческого капитала заключается в том, что чем дороже время работника, тем условнее и периферийнее его участие в созидательном процессе.

Что является сущностью мобилизационного процесса, который принято называть «историческим прогрессом»? Это отношение времени людей друг к другу и критерии такого отношения.
Например, в древности жизненное время фараона приравнивалось к жизненному времени всего его народа: он «стоил» столько, сколько все его подданные вместе взятые (50/50).

В последующие времена социальная динамика привела к возможности разного рода нестатусных фигур играть со стоимостью личного времени, и нарушилась определенность такого баланса — монарх/остальные.

Стоимость жизненного времени одного, а затем и окружающих его элит стала понижаться относительно стоимости совокупного времени населения.

Как росла стоимость времени тех самых частных лиц внизу? Она также определялась приведением жизненного времени конкретного обывателя в соответствие с тем или иным числом занятых обеспечением его жизни.

Например, земледелец в Древнем Риме стоил столько, сколько пять его рабов плюс энное количество вольноотпущенников, плюс труд тех, кто собирал его урожай, и тех, кто доставлял его на рынок, и т. д.

На жизнеобеспечение современного представителя среднего класса в мегаполисе работает прямо или косвенно несколько тысяч человек: от далекой Джакарты, где делают для него кроссовки, до Голливуда, где для него делают фильмы, от парикмахеров и сантехников до подчиненных, которыми он командует, и т. п.

Естественно, что каждый в этой толпе «новых рабов» и «новых вольноотпущенников» сам опирается на кучу подобных людей, без деятельности которых он не сможет существовать.

Однако понятно, что за рабочим обувной фабрики в Джакарте стоит гораздо меньше и совсем других по своему собственному весу персонажей, чем за менеджером в Париже.

Статус безработного сегодня также есть форма труда, поскольку в обеспечении существования каждого безработного занята масса людей — в частности, чиновники собесов.

Относительная стоимость жизненного времени в учете человеческого капитала варьируется с колоссальными перепадами. Оптимальной в глобальной экономике (но абсолютно утопичной!) была бы ситуация, когда жизнь каждого из 6 миллиардов населения Земли обеспечивалась всеми остальными 6 миллиардами.

Это была бы абсолютная капитализация человеческого ресурса. Поскольку это невозможно, информационное общество представляет собой паллиатив: каждый, включенный в сеть, обеспечивается числом всех остальных юзеров.

Таким образом, время, проводимое каждым в интерактиве, капитализируется фактически безмерно по числу терминалов, к статусу которых сводится человеческий участник сети.

Однако понятно, что громадное большинство людей необходимым образом остается за пределами информационного общества. В этом случае само их существование разрушительно действует на систему виртуальной капитализации, и встает вопрос о том, как решить проблему этого «человеческого балласта».

ТРУД
Кризис живого труда заключается в том, что его удельный вес в общей стоимости жизненного времени индивидуума стремительно понижается по мере перехода к «прогрессивным» инновационным формам экономики.

Всё, что нас окружает, есть овеществленный или, другими словами, мертвый труд, созданный ушедшими поколениями. Но это не только молотки и дома, но и звезды, море, пляж и т. п. То есть якобы природа. В этом нет ничего странного, если понять, что мы не можем увидеть волну или камень без призмы культурного цивилизационного отношения к ним. Мы не смотрим на звезды так, как смотрел римлянин 2 тысячи лет назад. Для нас это энергетические объекты, с которыми можно устанавливать высокотехнологическую связь. Океан — неограниченные запасы белка, хранилище всей таблицы Менделеева и т. д. (не говоря уже о неограниченной возможности морских путей). Овеществленный труд включает в себя также и способ восприятия любого явления, которое определяет возможность в принципе это явление использовать (допустим, прибрежная полоса песка на острове для привлечения прибыли от туристов).

Итак, мы видим, что превалирующее в данный момент общественное сознание включает в себя в качестве составной части овеществленный труд, а стало быть, и способ оценивать все, что является производительными ресурсами. То есть в некотором смысле мертвый труд оценивает сам себя, потому что одним из его измерений является выработанное на данный момент общественное сознание. Однако для того, чтобы всё это пришло в движение (молоток застучал по гвоздю, серфингисты пришли на песочный пляж и т. п.), необходимо приложить к этому мертвому труду живой труд существующих в данный момент людей. Поскольку в каждый данный момент существует зазор между индивидуумом и его общественным сознанием, постольку существует идеологический и технологический конфликт между тем, как носители живого труда оценивают собственное время, и тем, как их время оценивает общественное сознание.

Речь идет не только о так называемой достойной плате за работу. Речь идет о самой стоимости человеческой жизни. О том, что человек практически утратил возможность ( а то и способность) предъявлять счет за свой труд, оцениваемый адекватно уникальности и неповторимости человеческой личности, человеческому измерению.

Поскольку в современном обществе труд настолько сливается с жизнью того, кто себя этому труду посвящает, а жизнь человека оценивается (хотя бы и зарплатой) все больше с точки зрения покупательной способности, постольку и реальность труда как бы исчезает. Неважно, работаете вы или нет. Ваша зарплата (ваша стоимость) больше не зависит от тех усилий (творческих, физических), которые вы прикладываете к предмету труда. Она зависит от внешней оценки ваших возможностей покупать в «Пятерочке» или в «Калинке Стокман». А ваш труд, в перспективе, становится всё более ненужным и абстрактным по отношению к вашей стоимости.

В этом особенность инновационной экономики — вы ей не нужны, поскольку можете заявить права на свою долю прибыли, адекватную вашему труду. То есть отобрать у торговца вашим временем—жизнью—трудом его прибыль. И он заинтересован свести вашу долю к нулю... Интересно, можно ли решить эту проблему без революции?

ДЕНЬГИ
Кризис денег заключается в том, что они как количественная система обладают самостоятельной тенденцией к росту, не связанной с реальным повышением совокупной стоимости производительных сил.

Современный экономический кризис во многом связан с нашими волнениями по поводу т. н. денег. Слишком многие мечты и надежды связаны с деньгами, изменениями их курса и попытками увеличить их массу в своем кармане.

Между тем, деньги являются всего лишь наиболее абстрактной формой количества. Ведь денежная единица обладает переменным количественным содержанием, которое возрастает и уменьшается в зависимости от малопредсказуемых факторов на протяжении короткого времени.

Кроме того, количественное содержание денежной единицы приводится не только в соответствие со стоимостью потребляемых благ, но и в соответствие с другими, параллельно существующими денежными единицами — это т. н. валютные рынки.

Согласитесь, кстати, что рынки эти давно уже не имеют практически никакой связи с реальной жизнью, зависят от интересов узкой группы мировых спекулянтов. Но они привязывают нас к себе, потому что нам кажется, что деньги — это воплощенная форма духа времени. Причем игра на разных формах денежных отношений порождает количественный ресурс, который может быть инвестирован в реальные блага.

Суть денег в том, что они являются формой учета общественной стоимости отчуждаемого жизненного времени. Однако в силу того, что оторванные от привязки к материальному миру денежные системы имеют тенденцию к неограниченному росту обращающихся в них количеств, в итоге совокупная стоимость всех денег начинает превышать общественную стоимость и мертвого и живого труда всего человечества на данный момент.

Иными словами, если мы посчитаем аукционную стоимость каждого дворца, каждой лачуги, каждой лопаты, спутника и т. п., существующих на земле, и если мы посчитаем общественную стоимость жизненного времени всех мобилизованных в глобальную экономику обитателей мирового мегаполиса, то это будет в неких условных единицах «х».

А если мы посчитаем всю денежную массу, включая стоимость ценных бумаг, векселей, акций на акции и т. п., то она во много раз превысит совокупную оценку всех производительных сил.

Выход из этого в том, что колоссальный количественный избыток должен быть перераспределен в пользу небольшой группы лиц. Которая этот денежный избыток будет использовать не для потребления, ибо это приведет к абсолютной девальвации, а для финансирования глобальных политических сверхзадач. Таких, в частности, как изменение общественного сознания, создание информационного общества и, разумеется, война, которая является самым деньгоемким цивилизационным проектом.

А человечеству будет отведена почетная роль топлива этой глобальной печки или роль мышей для этой вселенской лаборатории.

КРЕДИТ
Кризис кредита заключается в том, что «прогресс» требует кредитования потребления вместо кредитования производства.

Понятно, что рост материальной базы экономики — так называемый её «реальной» части — ограничен массой зачастую непреодолимых факторов.

Нельзя сделать из Албании или Румынии Францию, невзирая ни на какие денежные инвестиции, ибо деньги вступят в противоречие с общественным сознанием данных мест (региональными производительными силами), а также со спецификой живого труда в этих странах.

Если представить себе постановку такой невыполнимой задачи по отношению ко всему миру (мир — это условная «Албания», а мы должны сделать из него такую же условную «Францию»), то перед нами встаёт та же самая проблема: мир не может перейти с одной ступени на другую в материальном плане, невзирая ни на какой избыток инвестиционного потенциала, находящегося в руках мировых правителей. Таким образом, потребность в экономическом росте, компенсирующая «арендную плату за Бытие», не может быть удовлетворена в силу объективных условий.

Тогда правители мира применяют встречный ход — они заменяют реальный рост виртуальным ростом. Спекулятивная экономика, создающая избыточную массу денег, — есть один из способов повышения фиктивной капитализации стоимости глобальной цивилизации.

Другим путем, более эффективным, является создание информационного общества, где время каждого через интерактивную сеть замкнуто на время всех, что создает неограниченные возможности играть с его стоимостью, которая становится целиком виртуальной.

Информационное общество есть предельная стадия развития ростовщичества. На этой последней стадии деградации человека и человечества инвестиции идут исключительно от узкой группы инвесторов к не менее узкой группе инноваторов. Остальных же втягивают в этот, заранее проигранный ими, процесс только для того, чтобы «под них» выдавать дополнительные кредиты, которые в перспективе невозможно выплатить. Ведь реального труда и реального производства, которыми можно было бы оплатить завышенные из-за виртуальных оценок стоимости кредиты, не существует.

Человек, не принадлежащий к кругу избранных, втягиваясь в кредитно-ростовщическую гонку, становится её рабом, вынужденным заложить в итоге свою жизнь без малейшего шанса выкупить её назад. Потому что труда — повторим, способного окупить эту жизнь, — больше нет. А есть необходимость и возможность бесконечного (до смерти) перекредитования, в котором оценка залога (жизни) зависит исключительно от безжалостного ростовщика-хозяина вечности, измеряемой виртуальной стоимостью.

ПРОИЗВОДСТВО
Кризис производства, или производительного труда (не смешивать с «живым») заключается в том, что он рентабелен только в зонах надвигающейся гуманитарной катастрофы и в конечном счете в условиях возврата к открытому рабовладению.

Кризис производительного труда также прежде всего и в том, что его стоимостное выражение — доля в глобальной стоимости человеческого времени — неуклонно снижается на фоне роста цен в потребительском секторе.

Таким образом, для того, чтобы быть рентабельным, производительный труд должен сосредотачиваться в человеческих регионах с крайне примитивной инфраструктурой, которая позволяет выживать производителю при такой шкале оценки его времени, которая невозможна в продвинутых частях мирового мегаполиса.

Иными словами, безработный Нью-Йорка тратит на жизнь в порядки больше, чем инженер в Судане или даже в Беларуси.

Однако вытеснение производительного труда на цивилизационную окраину в силу заинтересованности организаторов экономики понижать стоимость времени тех, кто в этом труде занят, приходит в противоречие с принципиальными курсом на повышение мобилизационной включенности человеческих ресурсов в новую экономику. Таким образом, в пределе «интеллектуальная» экономика предполагает упразднение производительного труда, что по очевидным причинам до конца невозможно. Очевидно, зазор между возможным и желаемым будет заполнен возвратом к рабовладению на новом высокотехнологичном витке.

Китай, Индия, Индонезия, возможно, Африка и Бразилия — вот страны-лидеры в сомнительном соревновании за страшное право возврата к массовому рабскому труду.

В то время, как холеные подонки «инновационного человечества» будут рассуждать об инновациях и внедрениях — реальность вещей будет оплачиваться трудом миллионов бессловесных. Поэтому их надо лишить любых мобилизационных социальных технологий, дающих возможность через труд и адекватное представление о роли человека в истории обретать политическое, а, стало быть, и экономическое самосознание. В первую очередь — лишить коммунизма и ислама. Борьба Запада против них беспощадна и безжалостна.

А что же Россия? Она принадлежит к странам, в которых будет создаваться т. н. сырьево-инновационная элита. Для её создания потребуется возрождение т. н. национального сознания, требование этнизации политики, которые в идеале приведут к исчезновению не городского коренного населения, связанного с Почвой и Родинойи замене его на подконтрольных рабов-мигрантов (немусульман, или отрезанных от исламского политического влияния).

Городское же население превратится в самодовольное и лишенное души рыночное стадо, волнующееся по поводу валютных курсов и цен на «отдых».

К остальным оно будет относиться свысока — как к животным и цунарефам, труд которых является рентабельным постольку, поскольку они лишены социальных, политических, да и просто человеческих прав.

И правильно говорили классики: фашизм — орудие в руках эксплуататорских классов!

СОБСТВЕННОСТЬ
Кризис частной собственности в том, что сегодня она лишена политического и социального содержания, и отношение владельца к своей собственности во всё возрастающей степени носит случайный характер (акционирование).

Серьёзнейшим вопросом относительного мирового общества является вопрос о том, кто в нем благополучатель.

Мы видим, что колесо фортуны поднимает вверх случайных выскочек из броуновского движения, люмпенов, которые становятся обладателями миллиардов. Однако в их личной судьбе нет ничего постоянного. Побывав будто бы на вершине, они могут превратиться в заключенных или быть объявленными в международный розыск.

Деньги, вопреки иллюзиям нищих горе-аналитиков, не имеют никакой политической силы. Они обесцениваются или приобретают вес в считанные мгновения ока, по воле незримых макроспекулянтов, действующих через посредников.

Но самое главное, что в современном обществе изменился принцип собственности, способ отношения к производству. Можно быть акционером крупного и прибыльного предприятия, но годами не получать дивидендов по решению совета директоров, которые хотят всю прибыль направить, например, на развитие. Можно обладать собственностью, доставшейся от поколений твоих предков, но потерять её, ввязавших в кредитно-ростовщические игры по совершенно пустяковому поводу. Например, купив платье жене, ты попадаешь в ситуацию колебания валют и начинаешь задалживать по кредитным выплатам. Можно, наконец, не обладать никакой собственностью (и не нести за неё ответственности), но создать себе такой внеисторический статус, что тебя будут буквально упрашивать войти в отношения с собственностью через консультации о её судьбе. Нет, даже просто легитимизацию чужих консультаций твоим благосклонным кивком или улыбкой. А то даже одним фактом присутствия твоего имени.

Почему это происходит, как формируется этот авторитет традиционного клуба, в котором многие просто дают себе труд родиться, внятно показал английский писатель Ивлин Во в романе «Мерзкая плоть». Но тебе, собственник, платить надо за всё, и всё больше — потому что в кармане у тебя кредитная карта, и машина у тебя «Мерседес» (как у всякого «приличного человека»), а денег всё не хватает... Новые правила игры лишают совокупного собственника возможности серьёзно отстаивать свои экономические сценарии. Вместе с тем круги, не имеющие юридических прав на серьёзную собственность, оказываются способными мобилизовать неограниченные ресурсы на свои проекты.

Напомним еще раз, что эти круги — традиционные элиты, входящие в советы директоров практически всех крупнейших ТНК.

Таким образом, в современном мире практически не работает официально провозглашенный принцип частной собственности. И все многочисленные законы об ООО, налогах, наследстве и пр. — являются ширмой, прикрывающей надзаконный статус тех, кто владеет секретом постоянного пребывания наверху. Речь идет опять-таки о традиционном клубе, который после ряда тяжелых исторических потрясений вывел себя за рамки гласного и открытого общества, управляя собственностью, рынками и человечеством через нагловатых менеджеров-временщиков, ловко спекулирующих отчуждаемыми у людей собственностью и жизнями.

ПОТРЕБЛЕНИЕ
Кризис потребления заключается в том, что само потребление сегодня в гораздо большей степени представляет институт культуры, чем обеспечение жизненных потребностей.

Современный западный человек потребляет во много раз больше, чем позволяет ему марксистски понятая доля в производстве реальных благ.

Во-первых, он живет в кредит, который компенсируется за счет растущей капитализации его жизненного времени, а оно достигается привлечением к обеспечению этого человека всё большего числа других людей.

Иными словами, каждый в мегаполисе помимо своей воли превращается в социального паразита.
Однако человек не может занять больше определенного количества квадратных метров жилья (если не брать в расчет выскочек-миллиардеров) и не может поглотить больше определённого количества калорий.

Одним из направлений повышения расходов по кредитам является избыточная роскошь: катера, автомобили, «активный отдых» и т. п. Но это направление ещё связано с большими затратами на своё производство.

Гораздо более перспективным выглядит потребление мифов, концептов, брендов. Если раньше (в XIX в.) название фирмы ассоциировалось с определенным видом товаров (например, говоря «Зауэр», вы имели в виду качественную охотничью двустволку), то теперь логотип фирмы превращается в оторванный от классификации товара символ стиля.

Корейская ДЭУ производит не только автомобили, но и компьютеры, танки, пистолеты и пр., в перспективе становясь неким символом корейского технического гения. Компании шоу-бизнеса дают свои имена духам и пиджакам, «Крупп» может превратиться в стиль мужской одежды.

Если посмотреть на соотношение расходов заемных денег в жизнеобеспечении современного яппи, то стоимость съеденных им бифштексов составит 1%, фитнес и солярий — 10%, дорогой отдых — 30%, остальные расходы — плата за бренды тех пиджаков, ресторанов и турфирм, с которыми он имеет дело.
Фактически, используя время обывателя, общественное сознание выдает кредиты на оплату самого себя, становясь при этом всё менее и менее содержательным с точки зрения реального смысла.

Так в зеркальном замке заколдованный герой, отражаясь во всё новых и новых зеркалах, думает, что он увеличивается во времени и пространстве, копируется.

Но он остается прежним, единственным — увеличивается количество его ничего не значащих отражений, под каждое из которых он пытается заново кредитоваться.

Но ему надо выдумать, что каждое из миллиона его отражений — реально и имеет собственную потребительскую судьбу, со всеми её страстями и желаниями: ведь кредит, тем более потребительский, даётся именно под возможность реализации во времени страстей и желаний.

И приходит время кредитоваться под собственные изображения, теряя и изобретая возможность не только удержать над ними контроль, но и не позволить им однажды возобладать над тобой. Не в реальной, конечно, жизни (ведь не о реальности же речь), а в той новой потребительcко-виртуальной зеркальной жизни, в которой реальность определяется покупательской способностью. И в которой твои культурные копии внезапно могут начать обладать в большей степени, нежели ты.

КРИЗИС ВРЕМЕНИ

Кризис времени в том, что это, с одной стороны, единственно настоящая собственность людей, а с другой — объект узурпации со стороны общества.

Времени не существует! Такова, по крайней мере, была догадка отдельных мистиков, визионеров, которые поднялись до понимания абсолютно субъективной природы времени. В самом деле, что такое время? Выветривание камня, рождение новых островов, поднимающихся из глуби вод, вспышки и исчезновения звезд в бездонном пространстве космоса? Кто доказал, что у этого хаотического движения материи есть какое-то временное содержание?

Время существует потому, что существует смерть как конец индивидуальной человеческой жизни. От рождения и до последнего вздоха — столько-то миллионов ударов сердца. Каждый удар сердца — песчинка, падающая в низ песочных часов.

В древнем Вавилоне изобрели секунду. Взяли тысячу молодых здоровых людей, измерили их пульс в состоянии покоя. Среднее время, в течение которого совершается 60 ударов сердца, стало минутой. Из человеческих секунд складываются миллиарды лет существования космоса. Живое сердце — измеритель времени Вселенной. Время — только в нас, его нет в камне, его нет в беззвездном эфире!

Собственно говоря, чувство времени есть непосредственное присутствие конца внутри еще продолжающегося движения. Смерть внутри жизни. Именно это делает наше существование грандиозным, именно это составляет основу человеческого понимания, которое, в свою очередь, становится ключом к всемирному смыслу.

Золото — якобы эквивалент подлинной стоимости, настоящие деньги. Но что бы стоило золото, если бы оно не было напрямую связано в человеческом сознании с идеей отложенной смерти, с идеей неуязвимой вечной жизни? Золото только обозначает главный факт общественной реальности — наше бесценное время.

Неповторимые секунды благодаря обществу имеют стоимость. Истинным золотом является время — главная сверхценная субстанция, лежащая в основе всего, созданного человеком.

За всё, что у нас есть в этой жизни: от великих идей до материального благополучия, мы расплачиваемся собственным временем, — которое существует только потому, что оно конечно. Бесконечное время невозможно!

Это время у людей крадут! Его крадут спекулянты, политики, полицейские, его похищает система, которая претворяет жизненную энергию миллионов сердец в некий «ресурс» цивилизации. Тайна прогресса в том, что общество играет с оценкой человеческого времени. Время одних оценивается в гроши, время других, ничем не лучших, стоит якобы несметные сокровища. Но и те, и другие всё равно должны платить нечеловеческому молоху — системе, которая имеет собственные цели, никак не совпадающие с целями людей.

Кризис времени обнаруживает себя в том, что все большее число людей вынуждено платить все большую цену за свое нормальное человеческое существование.

ИДЕЯ ВРЕМЕНИ
Кризис идеи времени в том, что нет иных доказательств его существования, кроме субъективного биологического опыта индивидуума.

По-настоящему время реально только в театре. Там есть первый, второй и так далее акты, там есть переход от одного положения дел к другому. Причём каждая следующая сцена выводится из предыдущей. Король Лир мечется между своими дочками, потому что в начале драмы он отказался от власти и разделил свое королевство между наследницами. Проблемы Лира не возникли бы, если не было этого первого шага.

Интуитивно сознание человека стремится приписать неживой природе специфику театрального действа, естественно развернутого в необозримом количестве лет. Отсюда всякого рода «истории Земли», «истории галактик» и даже «история» собственно самого времени. Понятно, что под историей всегда понимается сюжетный рассказ, в котором одно вытекает из другого.

Однако не может быть никаких реальных доказательств того, что какое бы то ни было состояние космоса является следствием предыдущего. Это мы так видим. Это мы накладываем на условную «смену кадров» причинно-следственную сетку, благодаря которой можно говорить о драме существования Вселенной и собственно о самом вселенском времени.

Однако все эти кадры можно «пронумеровать» в совершенно ином порядке и сочинить для них другую причинно-следственную мотивацию, а можно вообще обойтись без оной — когда есть просто россыпь разных, ничем не связанных между собой состояний существования.

Время существует только внутри нас. Откуда же в человеке эта потребность навязывать опыт времени среде, в которой явно ничего похожего на нашу субъективную интуицию финальности нет?

Для человечества, коль скоро оно существует не в виде хаотической массы индивидуумов, а в форме структурированного общества, нет разницы между космосом и общественной средой. Так называемая природа воспринимается только через призму общественного сознания. Мы не замечаем, что даже такие, казалось бы, далёкие от нашей жизни феномены, как море, эфир, звезды являются средоточиями научных или философских разработок, вне которых для нас феномены просто не существуют. Поэтому всё, что попадает в наше поле зрения, является частью антропогенной Вселенной — попросту говоря, мира, порожденного человеческим взглядом. А раз так — этот мир существует только до тех пор, пока у него есть Свидетель. Финализм человека — финальность человечества — ... финальность всего бытия.

Откуда берется представление о начале и конце? Разумеется, из осмысления опыта рождения и смерти. Однако мало воспринять неопределенное через призму конечного организма. Следует еще измерить эту неопределенность. Неопределенная длительность складывается из человечески определенных «квантов» времени, ударов сердца.

Однако этот квант становится счетной единицей концепции времени только за счет того, что личная смерть соотнесена с определенным числом ударов сердца, скажем, несколько миллионов.

В паузе каждого двойного удара пульса присутствует отложенная, но неизбежная граница существования. Именно эта граница и становится мерой счета неопределенного, которая преображается в сменяющие друг друга эпохи.

Кризис времени обнаруживается одновременно с проблемой периодизации этой неопределенности. Переход от счета существования Вселенной в тысячах лет к миллиардам свидетельствует об инфляции человеческого фактора во времени, поскольку в современном научном подходе к срокам существования мира уже нет речи о соотнесении человеческой жизни с «жизнью» Земли, Солнца и т. д. В миллиардах лет такая мера счета, как биение сердца, становится чем-то вроде турецкой копейки.

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Кризис жизненного времени в том, что вездесущая социальность вытесняет из сознания человека самое главное для него: то, что он неизбежно умрет.

Общество как нечеловеческий механизм ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с самим источником идеи времени. Идея времени берется из ограниченности земного существования индивидуума. Каждый человек в своем непосредственном проживании личной жизни в каждом ударе своего сердца соотносится с тем, что это сердце рано или поздно остановится. Именно поэтому кажущаяся неопределенность числа таких пульсаций в течение жизни человека отличается от неопределенности числового ряда. Числовой ряд не имеет последнего числа, а жизнь человека измеряется на самом деле конечным количеством ударов сердца и существует «последний удар». Этим последним ударом окрашены и все предыдущие.

Цель общества в том, чтобы устранить из психики людей эту разницу, размыть ощущение личного финала, сделать биение сердца столь же арифметически неопределенным как число в числовом ряду. Общество по своей механистической сущности стремится к суррогату бессмертия, неопределенной длительности. С этим связано и то, что для общества нет ничего за его пределами, ничего, кроме него самого. Человек религиозен постольку, поскольку знает свою ограниченность. Общество не желает знать ничего о своей ограниченности. Религия для него тоже функция от него самого. Поэтому общество стремится лишить индивидуальное сознание своих членов чувства времени. Ухищрения нынешних идеологов направлены, прежде всего, на демонтаж концепции времени как динамики движения от начала к концу. Интуитивно они прекрасно чувствуют, что длительность вне сюжета теряет качество времени. Отсюда разговоры о постистории.

Обитатель мегаполиса становится частью среды, функцией от общества. Не только сам он не противостоит окружающему миру, но и внутри него он перестает видеть различие между другими людьми и функциональным неживым пространством. Каждый превращается в квант социума, участвующий в мириадах связей, утрачивает ощущение внутреннего центра, внутренней точки преткновения, которая связана с опытом своей неповторимости, финальности и одна лишь обеспечивает волю к свободе и смыслу. А без этой воли невозможна вера как наиболее духовное и наиболее субъективное самовыражение личности.

Идея личной смерти растворяется в подавлении внутреннего свидетеля, совести, которая вытесняется в статус «Оно», и общественное сознание заливает все еще остававшиеся сухими островки во внутреннем переживании человека. Предельная ситуация — лента Мебиуса — когда нет границы между внешним и внутренним.

В телевизионном ритме историческая память укладывается в предел, не превышающий недельного срока. Благодаря СМИ современное общество погружено в состояние «постоянного сегодня». Времени нет. Оно вычеркнуто из жизни общества и личности.

Ничто не напоминает человеку о его личной смерти. Смерть Другого («не-тебя») вчера для тебя сегодня уже не существует.

ИСТОРИЯ
Кризис истории состоит в размывании реальности действующих в ней лиц. Они заменяются реальностью процессов, тенденций и т. п. Это ведет к энтропии сюжета как стержня мировой исторической драмы.

Главная драма политического существования личности во времени есть корреляция — зыбкая и весьма проблематичная — между биографией и историей. Биография индивидуума может быть представлена как лишенная смысла пустая биологическая длительность от колыбели до могилы, набор ситуативных клише: родился, женился, нарожал детей, вышел на пенсию, заболел, умер. Но эта биография может быть преображена в драматический сюжет. Сюжетность личной жизни невозможна без включения ее в сюжет истории и отражение сюжета истории в ней.

Судьба Гамлета и короля Лира, даже любовная драма Ромео и Джульетты возможны как драматическое изложение лишь с апелляцией к некоему идущему за кадром глобальному пафосу метасюжета, благодаря которому имеют смысл великие вопросы, поднимаемые этими персонажами.

История, в свою очередь, существует на разных сюжетных уровнях. Один уровень — преображение судьбы ограниченного числа людей, живущих в изолированном пространстве. Второй уровень — история племени, в которую могут быть вписаны или не вписаны личные биографии членов племени.

Однако когда это племя вырывается за рамки своего хронотопа и превращается в знаменатель мировой истории, резко меняется историческая стоимость времени всех участников этого прорыва.

Последний раз в истории это произошло с арабами после Мухаммеда.

Хозяева жизни ведут борьбу на двух направлениях.

Первый фронт — битва за изменение сюжета.

Второй фронт — борьба за то, чтобы выбросить из истории (сюжета) как можно большее число людей и народов: если в сюжет входит слишком много «посторонних», лидирующая роль драматурга и режиссера, которую узурпировали элиты, ставится под вопрос.

Простой пример. В 1918 году в России Белое движение боролось за то, чтобы командарм Сорокин, батька Махно, бывший бандит Котовский остались внеисторическими фигурами — вместе со многими миллионами других серых анонимов. Соответственно, Красная борьба велась за то, чтобы жизнь людей, чье существование в истории значило не больше, чем жизнь ежа в лесу, превратилась в легендарное и поучительное повествование в учебниках истории для будущих поколений.

Тогда победили красные.

Сейчас белые изменили сюжет и осуществляют реванш: стирают легендарное повествование, выбрасывая его героев из истории. Элиты всеми силами стремятся вернуть себе роль драматурга, узурпировать ее и избавиться от лишних сюжетов.

ПРОШЛОЕ
Кризис прошлого состоит в том, что оно перестает иметь личное отношение к живущему члену общества и превращается в необязательную мифологему.

Религиозная история в любом варианте делает начало человечества духовно близким и привязанным к повседневному существованию современников.

Это верно и для библейского концепта Адама, и для греческого мифа. Не то происходит, когда история становится достоянием либеральных ученых. Их стараниями генезис человеческого рода отрывается от конкретного человека сегодня. В контексте либеральной научной истории с одинаковым успехом можно говорить о палеолите и о том, есть ли жизнь на Марсе. Человек оказывается выведенным из референтного отношения к большому Прошлому.

Присутствие прошлого в виде сюжета и концепта характеризует монотеистическое сознание. Присутствие прошлого в виде безграничной чреды предков (которые, тем не менее, твои предки!) — это характеристика языческого сознания.

Профаническое сознание современного человека лишено представления о том, что прошлое имеет смысл, относящийся лично к «тебе» — человеку посреди актуальности.

Для молчаливого большинства в той части, которая контролируется либералами, нет ни Первочеловека (Адама) как духовного пращура ныне живущих, ни чреды уходящих вдаль предшественников, блюдущих алтари семейного дома (древнеримское язычество в этом аспекте ничем не отличалось от китайского). Для людей, это молчаливое большинство составляющих, прошлого нет вообще.

Такое состояние люмпенизированных низов устраивает либеральный клуб.

Ведь его пафосом является повышение стоимости настоящего. А эта стоимость также относительна в контексте временной оси.

Чем выше капитализация прошлого, тем проблематичнее реализуются паразитические амбиции либералов.
Либеральные историки разрушают историю народа, страны, семьи, личности. Они подвергают сомнению даты, имена, события, их очередность и их высокое звучание.

Под видом ироничного скепсиса они подтачивают прошлое и священное, как основу и смысл.
Накануне страшных переломов люди интуитивно ищут смысл. Часто они облекают эти поиски в неловкие формы, превращают прошлое в слащавые картины. Их либералам еще легче разрушать — ведь это просто лубочные картинки, в которые до конца не верит и сам профан, хотя и помещает их с удовольствием на стену.

БУДУЩЕЕ
Кризис будущего в том, что надежда как способ оценки своего жизненного времени подавляющим большинством социальных низов начинает обладать все более короткой временной перспективой, сжимаясь от надежды на будущее внуков до надежды на свой завтрашний день.

Левые либералы, подобно своим собратьям с других участков «фронта», также паразитировали на мобилизационной динамике социальной среды.

Они избрали стратегию апелляции к молчаливому большинству, резко поменяв местами языческую религиозную идею культа предков с будущим, введя культ потомков. В сущности это была краткосрочная стратегия, поскольку социопсихологии доказали, что интерес заурядного человека к своему потомству поддерживается только до второго после себя поколения. Психологическая связь времен, направленная в будущее, теряется неизмеримо легче и быстрее, чем она же при векторе, направленном в прошлое.
Собственно говоря, основа инвестиций в потомков имеет почву в классической языческой религиозности. Китаец заинтересован в потомстве, чтобы то молилось ему и питало его своей энергетикой, когда он станет духом. Став покойным предком, китаец превращается в некий «интерфейс» от живущего человечества к Великому существу. Китайцы, например, покупали за реальные деньги (монеты) специальные бумажные деньги, которые сжигали по праздникам, посвященным умершим, чтобы сделать финансовый дар своим предкам.

Однако левые либералы, естественно, не могли терпеть религиозную подоплеку в концепте апелляции к потомкам (хотя, например, во время русской революции она была очевидна) и неуклонно работали над профанированием и банализацией самой идеи обращенного в будущее проекта.

Пика банализации тема инвестиции в будущее достигла при Хрущеве.

Молчаливое большинство повсюду было податливо к социалистическому дискурсу о будущих поколениях: эмигранты в Америке ехали на непосильный труд и чудовищные условия существования также ради детей или внуков.

Дело в том, что исключенному из мифологической программы деклассированному люмпену важны не столько его потомки, сколько совершенно иная, гораздо более психологически оперативная вещь — надежда. Дети есть лишь технический эвфемизм надежды, некий колышек, на которую ее можно материально повесить.

Молчаливое большинство изгнано из устойчивой воспроизводящейся в неизменных условиях среды. Оно лишено сословных ценностей и сословного языка. Первым важнейшим элементом сохранения связи с миром, критерием узнаваемости для молчаливого большинства является национал-патриотизм. Однако если его вынуждают еще и покинуть родину (как при эмиграции) или принять интернационалистскую систему взглядов (как в условиях советского социализма), то вторым эшелоном обороны оказывается надежда.

Надежда на свой завтрашний день, лучший, чем сегодня — самый бросовый психоидеологический продукт, который не востребован ни традиционалистами (у них вечность), ни либералами (у них настоящее), ни радикалами (не верь, не бойся, не проси).

ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Кризис содержания мировой цивилизации в том, что она становится «не по карману» всей совокупности ныне живущих людей: спекулятивная надстройка через инструмент кредитов «проела» достояние человечества на поколение вперед.

По мере того, как происходит многоканальное замыкание всех на всех в глобальном экономическом процессе, исчезает различение между внешним и внутренним в экзистенциальном плане и осуществляется девальвация человеческого материала.

Время менеджера стоит в тысячи раз больше, чем время древнего раба, потому что на менеджера замкнуты тысячи людей, обеспечивающих его функционирование, а раб поддерживал собственное существование в одиночку, да еще и трансформировал свое время в стоимость времени другого.
Но менеджер как экзистенциальная фигура по сравнению с этим рабом все равно, что мыльный пузырь рядом с чугунным ядром.

Внутри менеджера нет подлинного человеческого содержания. А значит, он очень далек от любых возможных аналогий с архетипическим макрокосмом — Великим существом. Цель же метаистории, с точки зрения клуба господ, — уподобление и отождествление с Великим существом, в котором, так или иначе, должны принимать участие все человеческие существа, включенные в этот мегапроект под названием человеческий феномен.

Но можно ли через интерактив мыльных пузырей, сколь много бы их ни было и сколь высокую виртуальную стоимость им бы ни приписали, сравнить с метафизической реальностью одного простого чугунного ядра, не говоря уже о целой пирамиде таких ядер? Мыльные пузыри мобильнее и радужнее, но человечество как проект, вопреки повышению своей коллективной стоимости, становится не ближе, а дальше от своего архетипа. А стало быть, при росте технологической защищенности общество становится намного слабее в целом. Общество превращается в огромный трухлявый гриб или, если угодно, голем, у которого его создатель вот-вот вынет бумажку с магической надписью — его программой — изо рта, после чего этот монстр обрушится грудой бессмысленной глины.

Последним противоречием истории оказывается метафизическая инфляция человеческой субстанции: стоимость отчуждаемого времени в абсолютных цифрах может быть огромной, но она не покрывает стоимости сохранения человечества как организованного коллектива.

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Коллективный кризис человечества в том, что его физическое существование не имеет смысла вне религиозного проекта выхода из истории в новую реальность с принципиально иными законами.

Исследователи масонства время от времени встречают упоминания о загадочных ста сорока четырех тысячах праведников в белых одеждах, которые согласно масонскому (и не только!) преданию уцелеют от краха человечества и войдут в следующий Золотой век. Об этой цифре ничего нельзя сказать, кроме того, что это сакраментальное число двенадцать, помноженное само на себя. А вот «праведники в белых одеждах» — идея более определенная. Под ними понимаются высшие религиозные элиты (духовные деятели всех конфессий на самом эзотерическом уровне), которые отряхнут прах ветхого человечества со своих подошв, чтобы пройти через паузу затмения мира в следующий эон. Там они станут зерном нового человечества, новой реальности.

Такова версия циклических смертей и возрождений в языческом религиозном сознании. Когда проблемы, порожденные внутренним кризисом «человеческого, слишком человеческого», препятствуют дальнейшему существованию не просто какой-то цивилизации, но всего человеческого рода, попы всех мировых традиций решают вопрос утопления проблемных «человеков», как ненужных щенят, и открывают очередную главу с еще неизведанными кошмарами, ожидающими еще не родившиеся поколения.

Что далеко ходить в масонские архивы? Сегодняшние философы и социологи, вроде не грешащие склонностью к оккультному, рассуждают во всеуслышание о том, что девяносто процентов человечества «изжили свою полезность» и «должны быть уничтожены». Конечно, десять процентов оставшихся — это гораздо больше, чем сто сорок четыре тысячи праведников. Судя по всему, Фукуяма и подобные ему философы-людоеды посвящены только в первый этап...

Есть два мифа конца, два концепта преображения. Один — элитарный — мы только что привели. Это миф, который принадлежит сторонникам антихриста, которые рассчитывают на победу. Сто сорок четыре тысячи — такого число сподвижников сатаны, армии подземного оккультного царства Агарти, чей скрытый от глаз людей монарх выйдет наружу перед наступлением хаоса.

Есть иная версия: антихрист проиграет. Проиграет тем, кто верен Единому Богу, тем, для кого постоянный кризис человеческого есть не признак его несовершенства, а указание на действие Бога среди людей.

Не будет «праведников». Будет второе пришествие Мессии-Христа вместе с ожидаемым Махди, которые возглавят армию готовых к самопожертвованию верующих, уничтожат подземелье Агарти... Вселенная зальется потоками света, воды Иордана потекут вспять и на тысячу лет до Страшного Суда физическая реальность станет прекраснейшим цветком бытия — в первый и последний раз, прежде чем исчезнуть и уступить место Вечности...

АПОКАЛИПСИС — ЗАВТРА!
Контуры войны, революции и мира

Нынешний кризис — лишь мелкая судорога, пробегающая по шкуре издыхающего, агонизирующего зверя. Этим зверем является мировая цивилизация. Она состоит отнюдь не только из общечеловеческого либерального формата, укоренившегося в пропитанных спекуляцией и фальшью мегаполисах Запада. Глобализм — это химера, которая, подобно легендарному мифологическому чудовищу, совмещает крылья орла, лапы льва, человеческую голову и хвост змеи. То есть, помимо западного мегаполиса, частью современного глобализма оказываются также и джунгли Африки, трущобы индустриального Тайбея, горы Тибета, пустыни, в которых возвышаются, как и тысячи лет назад, шатры бедуинов. Это все глобальная структура, связанная бесчисленным множеством капиллярных сосудов, — от тех же шатров к небоскребам Манхэттена!

Современное устройство производительных сил требует поляризации этого сложного мира на ту часть, в которой только потребляют, и ту, в которой только производят. При этом в потребляющем сегменте мира практически исчезает или перерождается понятие «заработной платы». От безработных до топ-менеджеров люди там получают доход. Этим доходом является попросту выдаваемый ростовщиками кредит на вольготную жизнь.

Между двумя этими полюсами располагаются «серые» зоны: там, где производят сырье, там, где ничего не производят. А есть зоны, в которых «производят» чистую политику. Например, студенческие общежития больших университетов в городах третьего мира. Или джунгли Колумбии.

Мировое правительство сегодня стоит перед дилеммой. Такая предельная поляризация на тех, кто только ест, и тех, кто только работает, воспроизводит при всей кажущейся суперсовременности крайне архаическую модель общества. Россия прошла такую ситуацию в эпоху гоголевских мертвых душ. За фасадом блистающих неоном прочерченных параллелепипедами офисных зданий центров мира просвечивают обрюзгшая фигура Обломова в колпаке с кисточкой или мрачная рожа Собакевича, самозабвенно пожирающего осетра. За толпами дисциплинированно тянущихся в офисы и сверкающие антисептической белизной цеха южнокорейских или тайваньских трудящихся маячит фигура бесправного крепостного, отбывающего проклятую барщину. В современном мире накапливается конфликт, восходящий ко времени основания фараоновских пирамид.

До тех пор, пока существуют такие социально-экономические «ножницы», которые время от времени смыкаются, перерезая жирную глотку фондовых спекулянтов, мировое правительство не может перейти к следующему цивилизационному формату, который предполагает новый порядок технологических возможностей — неограниченные энергетические ресурсы в любой желаемой точке земной поверхности, неограниченные возможности трансформации вещества, неограниченные возможности манипуляции информационным потоком, неограниченные возможности одновременной связи между сколь угодно большим числом абонентов и т. п. Такой технологический уровень предполагает гарантированную независимость от любых кризисов и потрясений, ликвидацию на корню самой возможности бросить вызов Системе.

Упомянутая дилемма сводится к выбору между тотальной мобилизацией человеческого фактора, еще остающегося вне западного мегаполиса (а это большинство ныне живущих на планете людей!), или же не менее тотальный вывод этого человеческого фактора за рамки истории — в мировую провинцию, в пустыню, в супергетто, где, по замыслу мирового правительства, подавляющее большинство людей с неизбежностью должны будут утратить человеческий облик.

Есть свидетельство того, что мировое правительство как бы опробовало и примерило оба этих подхода.

Мобилизация человеческого фактора в третьем мире имела место в юго-восточной Азии — появление так называемых «тигров», пресловутое экономическое чудо Южной Кореи, Тайваня, Сингапура, бывшего Гонконга... Этим экономическим чудом «заведовала» Япония, которой в редуцированной и пародийной форме доверили в 1960-е годы исполнение ее довоенной мечты — собрать под собой всю Южную Азию, «восемь углов под одной крышей». (Побежденная в 1945 году Япония, тем не менее, осталась частью большого Запада, в который её «за ручку» ввел после революции Мейдзи покровительствующей Микадо британский империализм.)

К «тиграм» юго-восточной Азии в 1980-е годы присоединился неокоммунистический Китай. Он-то и стал на сегодняшний день главным полигоном глобализма по мобилизации незападного человеческого фактора в формат постсовременности. Нынешний Китай реально превратился в полюс производства продуктов мегаполисного потребления. Однако уже сейчас понятно, что развитие такой модели дальше и ее перенос на остальную часть третьего мира чреваты больше опасностями и издержками, чем положительными сторонами.

Китай сидит на разогревающемся вулкане социального бунта. Активизация масс пока сдерживается опытной бюрократией КПК. Именно поэтому Запад пошел на сохранение коммунистической номенклатуры в Китае после краха соцлагеря. (Другой причиной, по которой мировое правительство избрало юго-восточную Азию как полигон для модернизации, было отсутствие в этом регионе мира значимого исламского фактора).

В других промышленно развитых «тиграх» отсутствие коммунистической бюрократии компенсируется диктатурами промышленного капитала, едва прикрытыми фиговым листком «азиатских демократий».

Однако понятно, что опыт Китая и Южной Кореи невозможно распространить на весь третий мир без риска всеобщего социально-политического взрыва.

Опыт выбрасывания человечества в супергетто мировое правительство приобрело в сегодняшней черной Африки. После краткого периода мобилизационного оживления в 1960-е годы, когда под влиянием СССР значительная часть континента вступала в эпоху антиколониальных преобразований, эта часть человечества оказалась практически выброшенной за рамки истории. Окончательно поставить точку в ее судьбе мешает прежде всего присутствие исламского фактора, который активно борется на африканском континенте против трайбализма, архаики и внутреннего геноцида.

Тем не менее, опыт маргинализации целого континента «пришелся по душе» мировому правительству в качестве приемлемого образца нейтрализации незападного человечества.

Самым опасным для мирового правительства сейчас является вызов политического ислама. Эта теолого-политическая система жестко отрицает весь порядок западных идеологических ценностей как в формате традиционной метафизики, основанной на пантеизме и доминировании в духовной сфере клерикальной касты, так и в формате светского либерализма и атеизма, в рамках которых человек является самодостаточной высшей ценностью, не имея при этом никакой другой цели, кроме собственного благополучия.

Политический ислам отрицает спекулятивную экономику, социальную несправедливость, узурпацию знаний в руках класса избранных правителей, то есть все то, что составляет главные механизмы западной Системы.

Система в ответ разрабатывает план нейтрализации политического ислама, который уже сегодня становится идеологической надеждой немусульманских масс третьего мира и многих интеллектуалов самого Запада.

Эта нейтрализация должна осуществиться через проект «Халифата». Западные геополитики обращаются к опыту прежде всего последнего Халифата — Османской империи, который позволил нейтрализовать ислам как дестабилизирующую мировой порядок силу и сделать из Халифата фактически партнера Запада по контролю над мировой исламской общиной.

Вывод четырех пятых человечества за рамки истории, создание супергетто по образцу сегодняшней центральной Африки, к которой присоединятся Южная Америка и Азия, приведет к тому, что у Запада будет перекрыт очень важный источник экономического благополучия. Процветание Запада зиждется на отчуждении человеческого ресурса у незападной части мира, что возможно постольку, поскольку существует глобальная экономическая система.

Ликвидация политических амбиций третьего мира, отказ от мобилизационных социальных технологий в его отношении приведут неизбежно к обвалу экономического благополучия большей части населения на самом Западе. Миф о золотом миллиарде будет развеян с того момента, как основная масса людей будет заключена в планетарное супергетто. В этом случае большая часть золотого миллиарда окажется оловянной.

Именно после этого возникнут условия для новой революционизации западных масс, угроза чего была успешно преодолена мировым правительством в итоге Второй мировой войны и «железного занавеса». Впервые после разрушения социализма на Западе возникнут предпосылки массового социального бунта именно в тот момент, когда мировое правительство, казалось бы, решит проблему «бескризисной истории».

Нестабильность на этом пути обострится еще и тем, что разделение мировой цивилизации на мегаполис и супергетто потребует упразднения США в качестве мирового лидера и одновременно мирового жандарма. США играют эту роль именно потому, что выступают в качестве некоего центра, апеллирующего ко всему человечеству, параллельно демонстрируя критическое оппонирование «старому Западу». После того как большая часть мира утратит, по замыслу мирового правительства, исторический и политический смысл, Соединенные Штаты будут демонтированы как отдельный проект, а их военно-технологический ресурс взят под непосредственный контроль Системы.

Однако важнее ухода США с исторической сцены в качестве лидера будет упразднение их функции в роли жандарма. С того момента, как американский империализм перестанет идеологически экспортировать свою демократию на штыках морской пехоты, произойдет новая волна активизации колоссальных протестных сил. Именно в этот период возможно начало мировой гражданской войны между организационно-политическими ресурсами Системы и наиболее активной частью человечества, оказывающегося перед угрозой выпасть из истории. Надежда на победу в этой войне коренится в союзе незападного человечества с вновь радикализирующимися массами западного мегаполиса — наиболее проигравшей частью бывшего золотого миллиарда.

Вся эта перспектива сочетается с общим крахом либерализма. Речь идет не о тех или иных частных направлениях либерального сознания: крайне правой его версии в виде нацизма или крайне левой в виде марксизма-ленинизма.

Крах переживает весь либеральный клуб как сообщество тех социальных сил, которые стоят на трех китах Нового времени: человек является самодостаточной реальностью, кроме которой ничего нет; он сам порождает и развивает собственный разум, который делает его центром Вселенной; единственной главной целью этого разумного самодостаточного человека являются его благополучие и довольство, в преследовании которых не существует никаких ограничений.

Конец либерализма как ведущей силы Нового времени ведет к тому, что друг против друга выстраиваются два фундаментальных полюса человечества: традиционная верхушка, корнями восходящая к самодержавию фараонов, и радикальный низ, главным аргументом которого всегда была теология единого Бога.

Иными словами, в постлиберальную эпоху борьбу между собой поведут два извечных типа человеческого сознания: традиционалисты, ориентирующиеся на собственное увековечивание, и радикалы, ориентирующиеся на конец истории и Царство будущего века. Сила против Справедливости!
Эта поляризация есть эсхатологический взрыв единства человеческого рода, ибо в мировой гражданской войне вопрос будет поставлен неизмеримо более жестко, чем в эпоху классовой борьбы, диктатуры пролетариата или даже расистских концепций арийского сверхчеловека — все эти предыдущие противостояния исходили из либеральной идеи конкуренции внутри Homo Sapiens.

Завтра вопрос будет поставлен так: те, кто выигрывают, и будут собственно людьми грядущей реальности; те, кто проигрывают, выпадают из сферы глобального смысла, а стало быть, больше людьми не будут. Сознание завтрашнего дня, обладание им — такова ставка мировой гражданской войны, первые залпы которой уже прозвучали.

газета «Завтра» № 3 (791) ОТ 14 ЯНВАРЯ 2009 год