«Цветы зла». Лекция в Московской Международной Киношколе

Лекция в Московской Международной Киношколе (январь 2002 г.)

Меня зовут Гейдар Джамаль, я председатель исламского комитета. Это Международная организация, направленная на решение интеллектуальных проблем.

Итак, тема, которая сформулирована Вами для дискуссии, это проблема зла во всех аспектах. В том числе, и в эстетических. Вы начинаете с эстетического аспекта, поскольку учитесь в Киношколе. Однако совершенно понятно, что до того, как стать эстетической, проблема зла должна быть религиозной, теологической проблемой, поскольку зло и добро — этические категории. Мы живем в такой культурной среде, где понятия «зло» и «добро» давно стали банальностями, очень расхожими и мало что означающими словами, которые характеризуют часто эмоциональное и субъективное отношение говорящего к ситуации.

Но если люди поднимаются чуть повыше, они начинают говорить об общечеловеческих ценностях, о борьбе за все хорошее и против всего плохого. К сожалению, эта банализация зла, так же, как и банализация добра, фактически, обезоружила современного человека духовно. То есть, он представляет собой довольно беспомощного человека, который находится в плену своих импульсов и пожеланий, плохо отдает себе отчет в фундаментальных векторах, какими является, прежде всего, Зло, а затем, в какой-то степени, может быть, и Добро.

Надо сказать, что зло не является характеристикой любой культуры и любой цивилизации, не является чем-то столь банально присущим любому интеллектуальному, цивилизационному полю. Более того, появление идеи зла в человеческой истории, в человеческом сознании было революцией. Это была революционная идея. Это был колоссальный взрыв, — тот факт, что кто-то внезапно осознал в какой-то момент существования, что есть зло, это было как вспышка сверхновой. Потому что обычно, нормально, во всех древних традициях, во всех древних цивилизациях, люди не имели этой идеи, не считали, что есть зло. Не считали, что есть зло в том смысле, в котором мы сегодня с пафосом, основанном на столетиях, тысячелетиях христианской, исламской традиции, произносим это слово «зло», — с вибрацией, с пафосом. А, например, в древнем Египте, да и в современной Индии, которая вообщем-то наследует классическое наследие брахманической традиции, да и в древнем Китае, отношение к злу было совершенно другим. В Европе друидов, в древнем Риме, в эллинской античности восприятие зла было совершенно другим. Вообще, было очень функциональное отношение к тому, что идут взаимопротивостоящие процессы в мире. Что-то разрушается, что-то возникает. Это некая данность это проявление судьбы, проявление рока. Это декрет неба. Есть какие-то процессы, которые обусловлены, скажем, кармически; то есть действие равно противодействию. Ты что-то сделал, кого-то ударил, раздавил, — потом раздавят тебя. В принципе, это как бы некая механика, причиняющая боль, причиняющая неприятности. Но нужно стремиться сократить уровень этой боли, сократить уровень этих неприятностей определенными духовными, психологическими техниками, процедурами. И как бы здесь это вопрос технологий. Максимально сосредоточился на проблеме негатива, допустим, буддизм. И то он это сделал в пику брахманизму, который негатив рассматривал, как непременную составную часть процесса становления.

Когда явилась идея зла в ее этической сущности, это было мощным движением против основного потока традиций, основного потока общечеловеческой сакрально ориентированной ментальности. Но и в этом случае человек стремился всячески ограничить, сузить сферу рассуждения о зле; банализировать его, при этом, попадал, конечно, в глубокие логические противоречия. Тема зла была сформулирована с того момента, когда стала внятной и открытой всему человечеству историей. Не той мифической, легендарной, которая распадается на какие-то отделы. То есть, непонятные ахейцы или протокитайцы, или какая-то совсем глубинная протоарийская древность Европы, о которой мы можем говорить только предположительно.

Общечеловеческая история. В этой общечеловеческой истории начинает действовать новый фактор, — Пророки. Пророки, которые приходят в пространство, занятое до этого жрецами, царями... Великими царями, которые являлись культовыми фигурами теофании, воплощением божества на земле, окруженными иерархиями жрецов... Где верх — небесный верх — находил прочное соответствие в земном низе. Вот в это пространство являются пророки. И они начинают говорить с самого начала о зле. И это произвело шокирующее впечатление, естественно, это потрясло человечество, потрясло историю. Это потрясло основу человеческой души. Потому что, если на то пошло, друидической Европе, то, что позднее христианство назвало дьяволом и бесами, это был просто некий природный агент. Что такое дьявол для язычника дохристианской Европы? Это некий космический, природный агент, с помощью которого можно осуществлять определенные операции.

И вот внезапно этот разговор о зле, который вдруг пробудил в человеке некий дремлющий до сих пор этический инстинкт, этические чаяния... То есть вдруг оказалось, что зло, в какой-то степени понятно, что зло в какой-то степени человеку открыто, и люди сразу отождествили то, что они понимают о зле, прежде всего, с тем, что они конечны, смертны, уязвимы. То есть они отождествили зло с опытом того, что все, включая их самих, разрушается. Так оказалось, что человеку дано понять зло через опыт деструкции, через опыт того, что все вокруг разрушается и сами они смертны. И это очень внятно. Это не значит, кстати говоря, что это есть зло в конечной инстанции, если проанализировать до конца, что же такое зло. Это не значит, что само по себе разрушение, допустим, есть человек — нет человека, есть предмет — нет предмета, именно это есть зло. Нет. Но человек понимает зло через пример того, что это есть, а потом этого не стало, преходящесть. Вот как человек воспринимает первый вкус зла. И тогда человек начинает задумываться. Мы начинаем задумываться. Если некая вещь есть, а потом ее не стало, что же ее уничтожило? И оказывается, что любая вещь конечна, потому что она определенна и фиксирована. А уничтожило ее то, что она погружена в некую безквалификационную, безкачественную, безграничную основу. Каждая конечная вещь укоренена некоторым образом в бесконечном, которая, с одной стороны, ее держит, а с другой, ей противостоит. Это бесконечное ее уничтожает. Иными словами, все преходящее ничтожится в вечном. Таким образом получается, что Абсолют, (а Абсолют, вообще-то, происходит от корня «растворять», [сольво, десольво]), Абсолют, получается, как бы и есть то самое зло, с которым человек сталкивается непосредственно, которое все ничтожит. Но получается, что зло тогда абсолютно. Это именно та основа, в которой погружена вся реальность. Она и есть зло, раз мы сталкиваемся с тем, что воспринимаем вкус зла через деструкцию, а деструкция несет в себе именно бесконечный, безосновный Абсолют.

Мысль эта для нормального человека столь чудовищна и невыносима, что он начинает проводить ряд ментальных операций чтобы отойти от этого логического вывода, бананализировать все это, сократить, поместить зло в некие относительные рамки. И тут на помощь приходит масса как бы ошибок, смешений, подстав, наложений культурных. Потому что то же самое учение пророков о зле, оно ведь приходит не на пустое место, но в интеллектуальное пространство, уже до этого занятое совсем другими доктринами. Например, брахманизмом, адвантоведантизмом, зороастризмом, и так далее, где либо не существует идея зла, либо зло функционально, ограниченно и так далее. И вот, скажем, происходит смешение между революционно новым учением Пророков и вот этими старыми доктринами жрецов. Но когда мы говорим об учении Пророков, мы должны конкретизировать. Мы говорим не о каких-то Пророках вообще, не о некой феноменологии пророчества (у Пушкина, например, есть стихотворение «Пророк») Не о таком расхожем понятии, — этим словом, может, пользовались и друиды, впадавшие в исступление и вещавшие от имени, скажем, некоего духа. Или коллега жрецов Пифия называла себя пророком. Но мы имеем ввиду Пророков совершенно конкретных. Мы имеем в виду пророков библейских. Мы имеем в виду пророков, которые идут от Ноя, цепь которых восстановлена Авраамом, и которая заканчивается в пророке Ислама Мухаммеде, да будет мир над всеми ими. Эта цепь пророков совершенно конкретная, которая стоит в центре, в оси человеческой истории, вокруг которой вращается все, которая всему противостоит.

И все эти Пророки являются в мир по одной схеме. Они приходят как глашатаи неправедности того, что есть — «статус кво», того, что должно придти на смену всему этому, эсхатологически прийти и отменить все сущее, что появилось альтернативное новое и они политически всегда приходят в конфликте с существующим мировым режимом. Либо это правитель, который существует во время конкретного Пророка и которому конкретный Пророк противостоит, а тот, в свою очередь, ищет убить его в колыбели и в последующий период. Либо это уже как в случае с Пророком Мухаммедом, мир ему, речь идет о геополитическом эстеблишменте на его день. В момент прихода Ислама в мир это была Византия, это был Иран Зороастрийский. Это были две гигантские сверхдержавы, находившиеся между собой в конфликте. И Ислам выступил как оппонент и того и другого, то есть оппонент геополитического статус кво на тот момент. Но дело в том, что и христианство выступило оппонентом того, что было статус кво на тот момент, Римской империи. Но и послание Моисея явилось тоже вызовом фараону древнего Египта, который являлся духовной моделью архаического мира и архаического человечества, настолько четкой духовной моделью, что до сих пор в сознании определенных инициатических организаций заложены информация и ритуалы, связанные с древнеегипетской традицией. И всему этому был кинут вызов именно Моисеем. Но и Авраам, который явился в мир во времена Нимврода, правящего Вавилоном, тоже бросил ему вызов.

То есть пророки — это революционеры, которые выступают таким образом: на одном полюсе у них находится конкретно правитель сегодняшнего дня, которого они обвиняют в нелигитимности, неправедности и тирании. На другом полюсе находится все статус кво, все существующее, вся антология, которой они бросают вызов, указывая на то, что посланы в этот мир Богом, кроме которого нет победителя, и который является альтернативой всему. Чему всему? Да вот этому абсолютному року. Вот этой бесконечной силе негатива, которая стирает всякую определенность. Иными словами, Пророки не колеблются в том, чтобы назвать зло, которому они противостоят, абсолютным. Это потом их последователи, исторически предписывающие себя к их традиции, назначающие себя в толкователи, знатоки, священство, как бы продолжающее импульс от пророка, это они уже редуцируют тему зла, это они уже говорят, что зло — маленький, преходящий, допущенный в виде эксперимента экзамен, испытание, технический элемент, а на самом деле все замечательно, так как это — Божий мир, а в Божьем мире — какое зло? Божий мир сотворен Богом, это уже последующая порча...

Посыл, который содержится непосредственно в самом послании пророков, это определение того, — первое — что зло безгранично и оно абсолютно. Второе — что оно будет побеждено. То есть безграничность и абсолютность зла имеет себе альтернативу. И они будут побеждены, и они будет сменены. И вместо абсолютного зла настанет столь же абсолютное добро. Условно говоря, добро, потому что то абсолютное, что настанет вместо зла, конечно же, неизмеримо более ярко, более люменосно, более светло, чем добро, существующее, не будем это забывать, в языческой целостной традиции. То есть, вы должны вспомнить, что тема блага, имманентного блага, развивалась в рамках языческой метафизики. Платон говорил о бытии, о последнем финальном неограниченном бытии как благе. Мы говорили о том, что приходящее революционное послание накладывается на уже существующее мировоззрение, и возникает смешение. В наше время, последние две тысячи лет, это смешение происходит легким образом, по тому что послание, принесенное в мир Иисусом Христом, послание, принесенное в мир пророком Мухаммедом, да будет мир над ними обоими, накладывается на Греческую философию, которую увенчивает концепция имманентного блага, совпадающего с идеей полного и неограниченного бытия. Есть такая концепция, она существует в своем пространстве, в пространстве онтологически ориентированной имманентистской метафизики. То, что говорят пророки, не имеет к этому ни какого отношения. И восприятие платонизма и аристотенизма в традициях Христианства и Ислама было одной из наиболее тяжелых методологических ошибок, которое увело эти традиции в их историческое проявление с подлинного пути, и возможно, в какой-то степени, ответственно... (то есть смешение с греческой философией, взятие на вооружение методологии эллинской языческой философии) ответственно во многом за дискредитацию теологии как таковой, за обескровливание и ослабление действий этих традиций. Во всяком случае, в значительной степени, это касается христианства. В исламе было радикальное решение; с определенного момента философская традиция там была просто исключена из контекста религиозного духовного действа. То есть вот была традиция калама, эта традиция Платона и Аристотеля, до монголов. Потом было решено, что эта философия вообще не соответствует Исламу, не только Платон и Аристотель, но, вообще, весь метод. К сожалению, с ребенком выплеснули и воду из ванночки. То есть, исламская цивилизация осталась без целого раздела духовной деятельности. Но это было радикальное решение. Но за то развели исламскую теологию, исламские религиозные чувства и греческую философию. Их развели. В Христианстве этого не произошло. В христианстве брак между эллинизмом и христианской церковной традицией оказался не разрушенным, более тесным, и это привело в конечном счете к тому, что мы живем сегодня, не будем это забывать, в постхристианском мире.

— Скажите, что вы имеете в виду под этим соединением — Христианства и эллинизма?

— Отцы церкви были платониками... Платонизм и аристотелизм как методология стали базой для христианского богословия. Причем, Платон стал в большей степени базой для византийского богословия, а Аристотель — основой для богословия западного, католического, скажем Фома Аквинат, Фома Аквинский, — это мыслитель, который в основу эсхатологической философии, до сих пор являющейся официально философией католической церкви, Ватикана, положил категориальную систему Аристотеля. То есть платонизм и неоплатонизм, не смотря на усилия отдельных теологов, считавших все это не соответствующим христианству интеллектуальным опытом, не смотря на их протесты и предупреждения, в целом, неоплатонизм не был извергнут как нечто чуждое пророческим традициям. И в результате мы живем сегодня в неоязыческом мире, где в своих правах восстановлены интеллектуальные и моральные ориентиры, характерные для дохристианского Рима.

— Вот, Вы говорите о зле, — что есть какая-то сила, перед которой все бренно и все разрушается. Просто не очень понятно, что ее тогда может победить?

— Это центральный вопрос. Парадокс именно в том, что, Пророки, с одной стороны, говорят «да»: что тотальная сила, которая является злом, и не имеет ограничений кажущимся образом, и тем не менее она будет побеждена, она будет побеждена в таком эсхатологическом завершающем моменте, когда одна реальность, в которой мы находимся, причем реальность не социальная, не политическая, вообще, не человеческая, а реальность тотальная, реальность неба и земли, более того, реальность того, что за небом и землей держит их, — она будет сметена, заменена на другую; придет нечто совершенно другое, другая реальность. И более того, эти Пророки говорят, что то царство, которое является царством, чьими рабами мы есть, то есть царство Бога, оно грядет, оно приидет, оно сменит то царство, в котором до поры злу попущено властвовать. Такая формулировка о сатане: «попущено искушать».

Это некая преамбула, которая вносит философский, культурологический аспект. Мне бы хотелось сконцентрироваться на философском понимании того, что такое зло. То есть если мы вернемся к описанию зла как той бесконечной основы, которая стирает все конкретные определенности: людей, идеи, формы, существа, вещи, явления, феномены, — все стирает, и человек воспринимает зло именно как факт деструкции... Но ведь это только соприкосновение ограниченной вещи с неограниченностью. То есть, деструкция есть следствие. Следствие того, что нечто существующее как бы попадает в этот огонь. Не сгорание полена есть зло... а проявление зла, сгорание полена, которое происходит от того, что полено, кусок дерева, попало в огонь, который его ничтожит. Что же зло — сгорание полена или огонь? На самом деле, конечно, злом является огонь, потому, что тот вкус зла, который мы получаем от уничтожения полена, это только следствие того, что огонь имеет силу это полено уничтожить. Огонь, то есть, в данном случае, то бесконечное, что выступает как альтернатива любой конкретной данности, оно то и есть зло. И в этом плане мы обнаруживаем, что мы погружены в мир, который имеет некий аналог вот этой деструктивной бесконечности. Этим аналогом является материя.

Древние философы, гностики, те же неоплатоники, зороастрийцы... уже имели вот этот инстинкт или интуицию того, что материя некоторым образом является своеобразным делегатом той негативной бесконечности, которая стирает и уничтожает. Конечно, когда мы говорим «материя», мы должны уточнить, что имеем ввиду не вещественный аспект мира, не корпоральный аспект, (вот, у марксистских философов, кстати говоря, квалификация была так низка, что, как правило, они путали две совершенно разные вещи — материю в ее философском аристотелевском первоначальном значении и корпоральный, то есть, вещественный аспект мира, который является только частным проявлением материи). Материя, вообще-то говоря, в философской традиции есть субстанция, лишенная свойств, и обладающая потенцией как бы производить из себя форму при воздействии на нее. То есть материя не может быть почувствована, воспринята, пережита, — это есть чистая субстанция. Как чистая субстанция она не ограничена сама в себе ни какими формами, она не лимитирована, гомогенна, непрерывна, континиумна, и так далее. То есть она более конкретизированным образом несет в себе характеристики той бесконечности, которая является ночью, поглощающей все данное.

Традиция, в том числе традиция жреческая, говорит о ночи вверху и ночи внизу. Есть как бы две ночи. Ночь вверху — это ночь Абсолюта, которая поглощает все. Ночь внизу — это ночь материи, из которой выходят как бы все проявленные вещи. Но эти две ночи находятся в четком соотношении, они корреспондируют друг другу. Так вот, мы погружены в ночь в низу. Мы погружены в ночь матери, которая является уже не просто абстракцией, (бесконечное, которое ничтожит). У материи есть конкретный враг потому, что мы инстинктивно чувствуем, что внутри нас есть некий огонь, капля света, которая как светлячек, как некий маяк, вброшена в эту тьму, и эта тьма грозит затопить ее. Более того, почему есть путаница у наивного человека между идеей материи и корпоральным, вещественным миром? Да потому, что вещественный мир более близким нам образом является делегатом этой ночи. То есть, он эту ночь субстанции, ночь материи, — представляет нам чувственным образом. Материя — это субстанция, которая не имеет ни вида, ни образа, ни чего. Но из нее возникает вещественный мир, который есть плод смешения материи и, скажем, формы и идеи, которые попадая в материю, производят предметы. А тактильный, гомогенно-тактильный аспект предметов доводит до нас концепцию непрерывного пространства, которое нас окружает и высасывает. В частности, такова была инспирация Декарта, который сказал, что реальность состоит из двух моментов: протяженность и точка. Протяженность — это потеря, это то, что простирается. А точка — это мысль, а мысль — это моя позиция как субъекта посреди этой протяженности. Я есмь потому, что я мыслю, осуществляю акт свидетельствования. Я есть некое нарушение этой гомогенности. Я есть некий шест, просто вбитый в этом чистом поле, которое простирается вокруг меня. И, естественно, что между протяженностью и точкой существует драматическое противостояние; протяженность всегда стремится восстановить свою гомогенность, она всегда стремится стереть и поглотить эту точку. Вот поэтому эта точка, то есть этот момент присутствия внутри нас, этот момент духовного наличия внутри простирающейся вокруг нас ночи, он и заставляет нас переживать угрозу, и наступление этой ночи на все сущее, в том числе и на нас, и заставляет переживать деструкцию как зло, потому что есть конкретное противостояние, нарушение гомоногенности в лице каждого чувствующего существа, и того что простирается вокруг него. Материя в своем измерении протяженности, гомогенности и т. д. есть представитель этой ночи негатива, который стирает все. Поэтому материя является антидуховной, абсолютно злой, абсолютно страшной силой. Внутри нее горит вот этот светлячек некого эфемерного присутствия. Залога, того что, может быть, будет, придет на смену как альтернатива, но сейчас это только эфемерное присутствие в наших сердцах. С точки зрения традиции Пророков, с точки зрения религии единобожия, благом или добром является не кусок бытия, не просто некая сфера света сама по себе, не гармония рационализированная... Есть благо, относительное, только вектор сопротивления материи. Благо есть только в той степени в данную минуту, в какой центр внутри тебя — точка света -сопротивляется гомогенности, непрерывности, бесконечности этой протяженной ночи, которая тебя стремится поглотить.

Естественно, с этой ночью связана тема инерции, холода, энтропии, угасания, гибели. С темой точки связана линия сопротивления, вертикали, воли, потому что вера есть ничто иное как интеллектуальная воля. Что такое вера? Это концентрированное интеллектуальное постулирование того, что вокруг нас есть то, что мы отрицаем, и мы ориентированно утверждаем, что должно быть вместо того, что есть. Это есть ничто иное как волевой акт. Но, в сущности, между интеллектуальным волевым актом и борьбой с энтропией, то есть актом религиозной веры, нет никакой разницы. Теперь, в какой-то момент параллельно и совершенно отдельно от того, что действовали Пророки, пророческая цепь приходила и революционно бросала саму идею зла в мир, в сознание, которое воспринимает статус кво как неотменимое долженствование. И даже сейчас обычному человеку, который привык инстинктивно вернувшись в языческие модели, мыслить в нерелигиозных терминах, если ему сказать, что сущее есть зло, сущее надо уничтожить, сущее должно быть сменено на свою альтернативу (абсолютно нормальная вещь, с точки зрения Евангелия и Корана, но просто сформулированная предельно жестко).... Если сказать это обычному человеку, он ответит: «Да вы экстремист! Какой ужас вы говорите! Что, прям все сущее есть зло? Этого быть не может. А как же дети, цветы жизни» и что-нибудь в этом роде..." То есть, мысль о том, что зло радикально, зло тотально, — она неприемлема. Но, ведь как было в начале? Если у человека вообще нет понятия о зле, как ему объяснить, что такое зло? Как ему объяснить, что зло тотально? ...У него нет понятия о зле. А «тотально» — это все, а «все» — это норма, это разумно, это существует, безальтернативно, это синтез всех векторов, которые успокаиваются в великом ноле, и надо просто принять эту данность. Так мыслит любой метафизик и язычник. Ему говоришь — это зло, что такое зло? Так вот, все что есть, все это сущее, — оно должно быть уничтожено. Почему? Да потому, что допуская альтернативы, оно требует морально утверждения обязательной альтернативы.

Раз есть одно оно как только оно, значит тот, в котором теплится капля духа, должен прийти и сказать: «Этого не должно быть». Это тайна. Это мистическая тайна. Пророки мотивируются мистической тайной воли, парадоксальной которая идет против всего сущего. Почему? Они не могут погруженным в ступор людям объяснить, почему. Но некоторые чувствуют, поднимаются, и идут за ними. Потому что есть только те, которые идут за пророками, и есть те, которые не идут за пророками, — это как бы фатально. Это действие провидения.

Невозможно человеку мыслящего в терминах адвайто-веданты, то есть последней не двойственности всего реального, реальности, невозможно объяснить пафос христианской или исламской (что в сущности одно и то же), эсхатологии, невозможно от ведантисту объяснить эсхатологическую идею. Он скажет «да», в нашей традиции тоже существует концепция циклов. Да, манвантары, которые соединяются в кальпы. Манвантара — это человеческий цикл, он кончается, исчерпываются возможности, наступает «ночь Брамы», возникает новое творение и так далее. Но ведь эсхатология — это не циклы, это не новое творение, это не новый золотой век после Кали юги. Эсхатология — это уничтожение всего сущего и явление на его место новой земли и нового неба, это царство Божие, которое приходит на смену царства сатаны, или, если хотите, в более общих терминах, царство Божие, которое приходит на смену року, абсолютному року, вечному декрету неизменного, всегда вращающегося одинаковым образом неба... На смену ему приходит царство Божие, царство абсолютной свободы, царство абсолютного света. Значит, это победа над материей, в частности, победа духа над материей, духа, брошенного в темницу материи. И то, что придет царство Божие — есть абсолютное добро, которого сейчас нет, но вместо него есть вектор добра, заключающийся в сопротивлении, противостоянии материи, противостоянии тьме. Отсюда все, отсюда все техники, отсюда аскеза, отсюда путь революционных анабаптистских сект Мюнцера и Гуса, отсюда все социальные движения с волей к абсолютной справедливости, которые всегда поднимались как движения религиозные, движения в фарватере света пророков в этом мире.

Когда мы оцениваем проблему в императивных и безусловных категориях, конечно очень сложно перейти от этой перспективы к тому, что зло вместе с тем является внутри нашего человеческого общества еще и культурным фактором, уже опосредованным. То есть, было время, когда люди вообще не понимали, что есть зло... Что кстати отражено в Библии, что неким образом корреспондируется с темой некой невинности Адама в раю, которая необязательно является благим состоянием. То есть, непросвещенность Адама, который не знал, что есть зло, что есть грех; он как бы был в абсолютно спящем состоянии, и мы привыкли воспринимать это как состояние рая, которое заведомо позитивно. Он не знал что есть грех, значит он был без греха. Но так в Библии не сказано, вообще такого вывода там нет. Он не знал. Но потом он узнал только то, что реально существует. Он же не изобрел грех в момент узнавания о нем, — он встретился с ним. А человек, который находится в состоянии дебилизма, человек который является просто идиотом или наивным, человек, который просто не знает, как устроена вселенная, он же тем самым не делает вселенную вокруг себя, которую он не знает, благой, гармоничной совершенно. Но вдруг его что-то выводит из этого состояния, на него обрушивается водопадом правда реальности. И вот — потеря невинности. Но невинности-то не было вокруг, потому что существовала та сила негатива, которая персонифицирована в образе змея. Ведь в традиции змий — это ауроборос, который окружает реальность, сжимает ее и пожирает.

И вот, опосредованное, зло от того момента, когда о нем вообще ничего не знали и не хотели знать, приходит к тому моменту, когда оно является аспектом некого развлечения, некой эстетики, просто стержнем культурного строительства, неким измерением, которое формирует все вещи бытовой цивилизации — от досуга до личных ориентиров. Это очень странно. Казалось бы, зло, которое пришло как инструмент разъяснения того, что есть сущее, не может быть банализировано до такой степени, чтобы превратиться в источник эстетики, любования, игры.

На самом деле, здесь есть любопытный процесс смешения. Во-первых — что такое эстетика? Сама эстетика нуждается в очень специальном и глубоком рассмотрении себя в лупу тотального теологического анализа. В конечном счете, эстетика невозможна без формы. А форма невозможна без проявления количества в материальном корпоральном мире. Ибо что есть форма, если это не геометрия, не симметрия, если это не соразмерность, если это не ритм. Ибо первичное эстетическое чувство связано с инстинктивным удовлетворением от обретенной гармонии. Самая первичная и самая сырая эстетика проявилась в античном мире, где она носила явно геометрический, ритмический характер. В мире рисовали всюду. В мире изображали людей, животных, богов, все что угодно. Но изображали их с функциональными целями, — чтобы им поклоняться, чтобы их заклинать, чтобы воздействовать на причинно-следственные цепи событий. Например, идолы на острове Пасхи или изображения, иллюстрирующие книгу мертвых на стенах пирамид — это функциональные изображения, информационные изображения или магические изображения.

Но изображения, которые несут в себе исключительно удовлетворение от соразмерности и гармонии, — это очень концентрированное место возникновения Эллады, ну, вообще, средиземноморская Ойкумена. И оттуда эта эстетическая концепция, более или менее, причем иногда и насильственным, тонко насильственным — через пропагандистское распространение мировоззрения — путем, эстетическое переживание, эстетический опыт, возможность эстетического, — она распространилась по всему миру. Эстетика, в принципе, проникла и на восток, поскольку восток через средиземноморье был очень тесно вязано с эллинской традицией. Как известно, Платона и Аристотеля вернули Европе арабы, но прежде, чем вернули, глубоко познакомились с ними. И мощные последствия античного послания действовали в арабо-исламской цивилизации, практически, вплоть до монголов. Монголы разрушили великолепное феерическое пространство Халифата. Постмонгольская исламская цивилизация выглядит крайне одномерной и монохромной по сравнению с аббасидами, например. Но, кстати, она была спасена этим, потому что цветение ведет к гибели.

Эстетика таким образом распространилась очень широко. Что такое эстетика? На самом деле, это самая ранняя форма восприятия информации. Вот мы когда входим в комнату, зажигаем свет, и в первую же долю секунды мы оцениваем эту комнату с точки зрения соответствия привычному, то есть тому, какой мы эту комнату оставили уходя. Комната выглядит определенным образом. Слева, допустим, этажерка, справа — вазочка, прямо, чуть левее от стены, к примеру, картина и так далее. И когда человек возвращается в комнату, которую он сам расположил, убрал, с которой у него связаны определенные воспоминания, он ее узнает, у него возникает чувство удовлетворения от того, что он оказался в привычном, знакомом мире. Между вот этим ощущением, и ощущением удовлетворения от гармонии, ритма, симметрии, соразмерности, есть очень строгая связь. Представьте себе, что кто-то побывал в этой комнате и произвел какие-то перестановки, все поменял местами. Вы зажигаете свет и оказываетесь в совершенно незнакомом пространстве. Это шок, который вас выбивает. Предельный шок — как будто вы оказываетесь вообще в космическом пространстве, где для вас вообще все не понятно, что по-французски называется [деприизма] (?) — потеря ощущения присутствия у себя. Но разве не тоже самое испытывает человек, когда он сталкивается с звуковым диссонансом, с явной асимметрией, с неправильностью расположения поверхностей, углов и так далее. То есть нечто, что количественно, геометрически, не соответствует в нем ожидаемому, некой априорно присутствующей в человеке воли к пропорции, представлению о пропорции (я говорю о пропорции в очень широком смысле). Человек — это корпоральная система, погруженная в корпоральный мир, мир корпоральных ориентиров. Хождение человека по потолку вниз головой явно вносит скрипучий, царапающий эффект не только на взрослого, который может в силу опосредованности своих представлений, еще и посмеяться, но даже на маленького ребенка. Маленький ребенок, у которого еще нет опыта, увидев нечто не соответствующее общечеловеческим стандартам, начнет реагировать негативно, плакать и так далее. Это значит, что ощущение того, как должно быть в корпоральном мире встроено в человека априорно. Иными словами, эти паттерны, шаблоны, мыслеформы, которые существуют в человеке, это некие количественные программы, в соответствии с которыми человек оценивает приходящую к нему сенсорную информацию. То есть, раздается за углом лязг скрежещущего металла — «ага, столкнулись автомобили, или что-то в этом роде». То есть, информация не есть долетевший до него звук рвущегося металла; информацией этот звук становится тогда, когда он ложится в некую модель, некое клише. Если человек сталкивается с хаосом впечатлений, пятен и никак не может этот пазл собрать в узнаваемую картину, то это для него не информация, но хаотическая энтропия. Так вот, эстетика есть самая ранняя форма организации, переживания информации.

Чем информация отличается от знания? Знание — есть сознательное проникновение в тайну нового, постижение того, чем по истине, условно говоря, в глазах Бога является данный предмет. А информация есть получение некого соответствия с априорной идеей, существующей внутри тебя, о должном, когда звуки, пятна, ритмы, все это ложится в некую картину, которая чему-то соответствует в твоей корпоральной данности. Кстати говоря, мы вступаем в информационное общество. Вокруг нас стремительный диктат информации вытесняет сферу знаний, сферу исследования, сферу постижения, сферу проникновения. На место всего этого приходит информация. То есть, потоки импрессии, которые соответствуют заранее заготовленным клише. Мы становимся своего рода носителями искусственного интеллекта, который как бы щелк-щелк-щелк — какие-то клинья, какие-то плоскости встают на место в заготовленные для них емкости, заготовленные для них щели. Первый шаг к информационному обществу был сделан в Элладе, как ни странно. Элладу рисуют детством человечества. Маркс говорил о том, что это смеющееся, ликующее детство человечества, имея в виду, что это все спонтанно, это все замечательно; статуи, песок, вода, венки, танцы.

А, оказывается, это первый шаг к информационному обществу, первый шаг к тому, что бы человек перестал быть человеком. Вот почему, кстати говоря, эллинизм воспринимался ранним христианством, да и исламом, как вызов духу, как страшная угроза, как духовная язва. Вот почему церковь боролась с эллинизмом, на самом деле. К сожалению, эллинизм оказался гораздо более гибкой и живучей и соответствующей чему-то инертному, чему-то страшному в человеке, традицией, которую не удалось вытеснить. Она, в общем-то, осталась, действует, и, можно сказать, в какой-то степени, она сегодня победила. Хотя, в совершенно другой, неопознаваемой как эллинизм, форме. Но не будем забывать, что в христианское время эллинизм неоднократно возвращался, через Возрождение, например, через неоклассицизм, немного спустя, в разных формах, и так далее. То есть, в разных формах он возвращался, притаскивал все наследие в виде статуй с их слепыми глазами, которые, как говорят, были раскрашены, и имели зрачки во время, когда их изготовили, и многого другого — капителий, колонн, пропорций и многого другого.

Так вот, информационное общество — это общество, которое постулирует право материи быть непрерывной, гомогенной, и не иметь ни малейшего зазора посреди себя. Иными словами, информационное общество, — это такая организация человека, где в человеке уничтожается точка противостояния, капля противостояния, капля света, — она выбрасывается из его сердца. Общество, которое было в древнем Египте, не посягало на это. Тогда было общество тирании, общество рабов, из которых выжимали все соки, превращали их в едкий пот, в оливковое масло, но там не посягали на эту точку. Информационное общество говорит нам о том, что материя является потоком чистого количества, в котором дискретность иллюзорна, а континуумность является финальной правдой о том, как устроен мир. Мир — континуум.

Попытка Демокрита разбить его на атомы дискредитирована в информационном обществе, в информационной доктрине о реальности. Таким образом, информационное общество — это путь, который прошла эстетика с берегов Эллады для того, что бы снова похоронить морально-этическое представление о зле и вернуть как бы аморальное, контрморальное переживание статус кво как единственно данного и должного, поток восприятия которого должен соответствовать системе заранее заданных клише...

Отсюда оказывается, что о пространство, в котором мы живем, политическое пространство, небезразлично к теме добра и зла, и вот каким образом. Если мы живем в царстве тирании и гнета со стороны бесконечной протяженности, которая нас гнетет и давит как космос одинокую душу, то это должно транслироваться на человеческом уровне как политические технологии, социальный контроль, государственная организация. То есть, вся та система структур, в которых наша судьба, наша воля, наше внутреннее достояние отчуждаются от нас в пользу нелегитимных, безличных, античеловеческих образований, которые путем информационного насилия, эстетизации превращены в идолы, будь-то государства, институты, не важно какие... Но мы считаем, что это соответствует ожидаемому, предсказуемому, должному и так далее. И мы служим этому, отчуждаем от себя самую тонкую субстанцию, которая делает нас духовными существами. Мы превращаемся в марионеточную номенклатуру пешек. Разменных пешек на некой огромной доске. Контроль, который мы привыкли называть властью, — только он не есть власть, потому что власть — первоначально теологический термин, который указывает на способность Бога к созиданию. А контроль есть редукция возможности. Что такое контроль? Контроль — это запрет на проход налево, направо, контроль — это запрет на провоз тех или иных вещей, это цензура. Это же все редукция, это же все ограничение возможностей... мы называем это властью. Власть нам не дает то, се, пятое, десятое, но мы не видим, что бы эта власть породила нечто небывалое. Мы видим, что она отнимает у нас возможность сделать то, другое, третье, то есть, она сводит все к очень одномерным монохромным колебаниям молекулы в четко заданной частоте. Как бы редукция броуновского движения в очень понятной схеме. Известно, что когда броуновское движение исчезает, и теплый раствор, где молекулы движутся в беспорядочном движении, заменяется такой холодной кристаллизованной субстанцией, то говорят, что информация возрастает, то есть растет количество информации и уменьшается количество энтропии. То есть, контроль есть информационный процесс. Контроль над деятельностью и возможностями каждого из нас, ограничение этих возможностей, есть возрастание информации в социальном объеме, подобно тому, как при охлаждении горячей взвеси, где много беспорядочных колебаний, при охлаждении энтропия убывает, а информация возрастает. Контроль — это, опять-таки, информационная методология. Потрясающе, что она связана с эстетикой, потому что эстетика играет огромную роль в демагогическом воспитании элементов, подверженных этому контролю. Эстетика — это не просто те или иные клише или демагогия, подъем флага, распевание гимнов и так далее. Эстетика это также и воля буржуа к соразмерности, гармонии и предсказуемости его обыденной жизни. Эстетика это воля к чистым улицам, ну, как воля? — претензия, требование, ожидание, чистых улиц, вовремя приходящих трамваев, четко — как машины — работающие социальные структуры. В двадцатые годы это было очень красиво изложено. Мы, марширующие легионы, квадраты, карэ, посмотрите на запись физкультурных парадов тридцатых годов, какая колоссальная эстетика! Она могла быть построена только при доведении до виртуозности форм спортивного корпорального психологического контроля над человеческими массами.

Так вот, оказывается материя, которая вокруг нас протяженна и гомогенна, и является депутатом негатива по уничтожению нас. Оказывается, что эта материя может быть грубой и хаотичной, а может быть тонкой, высоко организованной. И когда она тонкая и высоко организованная, она гораздо более опасна. Потому что она уничтожает нас, она гнетет нас, вытирает о нас ноги. Взрыв таких структур, уничтожение таких структур, разгром таких структур тонкой материи, является просто долгом каждого духовного, тонко и глубоко чувствующего свободу человека.

Но здесь мы подходим к другому вопросу. Религия и революция. Религия и есть истинная революция. Первая революция, с которой вообще начинается революция. Религия, как мы сказали, тема зла принесенная Пророками, и объявление всего сущего злом и было духовной революцией. Значит, реальная перспектива эсхатологическая — это перспектива революционная, потому что в ней то, что есть, сменяется на то, что является абсолютно противоположным. Ночь сменяется на день. Революция. Но, внутри этого зла противостояние этой протяженности, противостояние этому вампирическому, высасывающему вакууму вселенной. Это ведь есть наш долг, это и есть революционный путь, который нам заповедовали Пророки, который нам заповедовал Авраам, Моисей, Христос, Мухаммед, мир всем им. Разве царство небесное не силою берется? Но что такое царство небесное? Это то, Божье царство, которое грядет после конца истории, оно берется силой. Всякой силой, внутренней, внешней. Есть такой хадис в Исламе «Каждый верующий должен противостоять злу рукой, если не может — словом, если не сможет и словом — хотя бы в своем сердце». Хотя это самая слабая степень веры. Самая сильная, значит, — это противостояние рукой. Иными словами, человек должен выйти и сказать: «Вот, там где я стою — это зло не пройдет». Если его сметут, ну что ж, Господь оставит его живым, потому что Коран говорит: «Те, кто пали на пути Господа — живые, но вы не знаете». Поэтому цветы зла, они растут вокруг нас, они растут в форме всех тех элементов, которые являются привычными, ожидаемыми паттернами, клише. То, что каждому из нас кажется привычным, не вызывающим вопросов, предсказуемым, это и есть цветы зла. Все это цветы зла. Потому что в них цветет наша будущая гибель, наше духовное затмение, абсолютное торжество искусственного интеллекта и абсолютное торжество информационно-количественного потока, в котором не будет ни плюса, ни минуса, ни ноля, а только выскакивающие из окошка цифры, в которых будет кодироваться наше прошлое и будущее.

На этом я хотел бы закончить и предложить вам задать вопросы.

-Как отличить подлинного Пророка от лжепророка?

-Подлинные пророки, во-первых, посылаются Богом с определенным законом и определенным писанием, которое провиденциально утверждается и открывается как подлинное. И внутри себя имеет собственную логику. Те, кто следует этой логике, они находятся в провиденциальном луче, а те кто не следуют, для них сам вопрос бессмысленен. Например, есть такая традиция, направление мысли, называется [преньон философи] (?) — вечная философия или философия о вечном. После появления в западной интеллектуальном истории Рене Генона, его учеников, стали, вообще, модными провиденциализм, восстановление темы вечной традиции, разговоры о вечном содержании всех традиций, и так далее. С точки зрения вечной философии вы подходите к человеку, вы говорите: вот есть жрецы... вот есть в иудейской традиции различение — эпоха Пророков и эпоха мудрецов. Мудрецы — это жрецы, которые толкуют и интерпретируют то, что осталось от пророков. Потому что пророки уходят и не могут контролировать, это уже как бы сочетание провиденциального луча и действия людей. То есть, пока Пророк жив, он демонстрирует своим ученикам критерии истины и неистины. Но когда его нет, приходят уже такие волки в овечьей шкуре, и говорят: вот мы знаем, что он говорил, мы можем вам объяснить, идите за нами, и начинают комментировать, и через некоторое время пасомое пророком стадо его приверженцев, оно превращается в баранов, которые пасутся пастухами, явившимися толкователями и знатоками традиций. То есть, иными словами, язычество, как прибой, возвращается снова, в то пространство, которое Пророк очистил, как Христос изгнал менял из храма... А потом язычество, пользуясь старыми инстинктами ветхого человека, оно снова возвращается туда, где оно было. Но уже оно как бы потревожено, оно не может прийти в старой форме, например, форме человеческих жертвоприношений, гладиаторских боев, открытых форм колдовства и магии. Оно возвращается в другой форме — интерпретаций, которые призваны лишить остроты это жало, лишить остроты меч, принесенный в мир, и сделать просто ножом или вилкой, то есть банализировать, приспособить его к паттернам, оставшимся в подсознании от древних языческих наслоений. Поэтому, ваш вопрос хорош, но ответ на него находится за пределами формальной логики. Вот во время пророка Мухаммеда, мир ему, поднимались многие лжепророки, но провиденциально они сами себя разоблачали. То есть, говорят, говорят что все хорошо, но там вырисовывается нечто такое, что обессмысливает каким-то одним таким поворотом все предыдущее, ранее сказанное. Кроме того, ваш вопрос имеет смысл внутри самой традиции, когда надо отличать, что предвнесено от того, что принесено. Скажем, есть христианское предание, есть христианское предание, исламское предание, сунна Пророка, то что Пророк говорил, комментировал разные вещи. Естественно, после его смерти, это стало объектом политической конъюнктуры. Пришла династия Амиядов, которая была связана с теми, кто до самого конца ему противостоял, под конец понимая, что Ислам побеждает, они приняли Ислам и перехватили политическую инициативу и навязали свою династию Халифату. И, естественно, они стали возрождать старые языческие доисламские традиции. То есть там, где Ислам, социальная справедливость, опора на бедных, на обездоленных, там снова стала возрождаться грубость, высокомерие, рабская племенная знать, клановая структура. А ведь люди-то видят, миллионы людей вошли в Ислам, ведомые этим чувством справедливости. И выдумываются хадисы, то есть судна пророка, куча наемных алимов начинает изобретать, что пророк по этому поводу сказал так, так, так. Три миллиона хадисов в конце абиядской династии... То есть, чисто физически человек не мог высказаться три миллиона отдельных дискретных раз по всем поводам. И тридцать тысяч раз не смог бы, а тут три миллиона. И возникает вопрос, как очистить, как отбросить ложное наслоение, как вернуться к ядру, как отличить подлинные хадисы, которые тоже оставались, потому что несли цель передачи подлинного Ислама, крупицы, жемчужины в этом океане шелухи.

Как отличить? А Пророк оставил нам метод — он сказал, что если хадис, который предписывает мне, противоречит тому что в Коране, он ложный. Это очень простой и эффектный метод, и оказывается, что огромное количество хадисов, в том числе, и сейчас цитируемых, не выдерживают этого критерия. Кроме того, есть формальный путь. Надо выяснить, кто этот хадис передали от Пророка, кто потом его слышал, то есть цепь передатчика, — она должна быть четко прослеженной. Почему Фоменко и Носовский не имеют шанса со своей хронологией? Потому что никто из них не упоминал факта исламской хронологии, которая возникла непосредственно после Пророка. И эта хронология, то есть день за днем фиксация событийности, биографии реально живущих людей, возможность этого человека встретится с этим человеком... То есть, написано, этот передал от того-то. А мы начинаем биографию изучать и, допустим, один жил в Багдаде, а другой в Басене, и они не встречались. Все, значит цепь уже не соответствует. То есть, раз они не могли встретится, значит он не мог об этом услышать. Так вот, хронология в Исламе, она настолько выверена, что говорить: это было там-то, а не там, триста лет потеряли, шесть человек это был на самом деле один, или один был шестерыми — это полная чушь, потому что все происходило на глазах огромной цивилизации, которая посылала сотням и тысячам географам, историкам, тот же самый Ибн Батута, который отправился в путешествие по Волге, и оставил четкие указания, где он был, с кем он встречался, точные годы — 923 год, если мне не изменяет память. На фоне этого четкого указания, которое сверено с массой других, какие могут быть игры хронологии?!

Это мы маленькую дегрессию от темы зла сделали в сторону вопроса о методах. Но, опять-таки, все это сводится к тому вопросу, который вы задали. Как отличить истинное от ложного. В Духе. Провиденциально. В Коране есть такой аэт «Кого Бог захочет сбить, нет для того наставника». То есть тот, кто сбился с пути, ему можно давать какие-то формальные ориентиры, но эти формальные ориентиры бессмысленны, потому что подлинная реальность раскрывается только в провиденциальном луче, то есть изнутри через свет сердца.

— Вы сказали, что зло это все. А добра, получается, сейчас нет, вообще?

— Я же сказал — добро является противостоянием злу, как завет того добра, которое придет, в том случае, если мы окажемся его достойны, если критическая масса нашего сопротивления достигнет того, что будет принято Богом.

— Вы говорили, что зло будет повержено таким образом, что одна реальность, реальность добра и истины, она сменит существующую реальность. Это что, как конец света?

— Разумеется. Но и конец света является не сразу, как включение электрической лампочки, он является поэтапно, через конвульсии и агонию того старого света, который должен быть сменен.

— Есть такое произведение «Мор — ученик смерти», и там тоже говорится о смене реальностей; там происходит то, что не должно произойти, и то чего не предполагали, и этого никто не понимает, и поэтому новая реальность, которая произошла из-за какой-то ошибки, подавляет прежнюю. Вы это имеете в виду?

— Вот такого рода интеллектуальные конструкции призваны фальсифицировать, дискредитировать концепцию эсхатологии...

— Что такое эсхатология?

— Эсхатология — это учение о последних вещах, от эсхатос, с греческого — последний. То есть, это учение о конце мира, о конце этой реальности, о последних днях, о том, как будут протекать последние этапы этой реальности. То есть, центральным документом христианской эсхатологии, христианской традиции является Апокалипсис, который имеет смысл всем знать. Что же касается Корана, то он весь является эсхатологическим документом, потому что он весь ориентирован на конец того, что есть, воскресение из мертвых и Судный день. Это как бы центральная сквозная тема. Вот, а что касается этого «Мор — ученик смерти», то насколько я понимаю, те люди, которые там живут, они даже не понимают, что наступила другая реальность. Дело в том, что эсхатология основана на доктрине финализма. Автор концепции, о которой вы говорите, исходит из континуумности, то есть того, что материя — континуумна. Событийные, причинно-следственные ряды — континуумы. Вот есть такой пример — человек пьет, но при этом не замечает изменения в своем состоянии, по тому что у него нет внутри стержня, нет внутри «я», поэтому он переплывает всем своим существом в новое состояние и у него нет дистанции и критерия. Поэтому выпив большое количество алкоголя, он говорит — «я трезвый», хотя ноги заплетаются. Потому, что у него нет дистанции. То, что там описано — такой же процесс опьянения при отсутствии стержня. Это континуумность феноменального мира. Эсхатология говорит о финальности, то есть о нанесении удара, о конце всего. После того, как совершится второе пришествие мессии — Иисуса Христа, Махди, ведомого, который является руководителем и вождем исламской общины, которые вместе побеждают Антихриста, и воцаряется великое царство справедливости, в котором останавливаются все физические законы, останавливается энтропия. Жизнь и цветение полностью торжествуют над смертью и это все в нашем, ветхом мире. После этого звучит труба ангела, и все умирают, а после этого звучит другая труба, и все воскресают, и после этого — страшный суд. Ничего общего с тем, что вы говорите. Все должны умереть, должен быть абсолютный конец, разрыв со всяким опытом.

— В произведении, о котором я говорила, там конца не произошло...

— А то произведение, оно вбрасывает тему вечности и неодолимости континуумной материи и отсутствия реальной альтернативы в данный момент, потому что все это переплывая, не имеет стержня, не имеет критерия оценки. Поэтому есть очень даже похожие на это учения, что конец мира уже произошел, но мы не знаем его, мы не были свидетелями. Такая точка зрения исповедовалась оккультистами уже в 20-30-е годы, — что конец мира уже произошел, эра Водолея закончилась, это все прелесть бесовских форм наваждения сознания.

— Единственное основание выбрать путь добра — это свет сердца. Но вот на словах об этом очень легко говорить, но когда приходишь домой очень хочется спать, когда стоишь у холодильника, хочется есть. Я не понимаю, как можно идти к этому свету, выбрать правильную позицию и сопротивляется материи.

— Ну, в данном случае, во-первых, я скажу наверно то, что объективно для меня, но сначала надо прийти к интеллектуальному убеждению в необходимости следовать свету сердца. То есть, создать внутреннюю интеллектуальную предпосылку для проявления воли, которая и будет стержнем веры. Вера ведь основывается не на том, что есть, а на том, что должно быть. И очень много теплохладных, которые знают, что должно быть, но тем не менее у них нет того пассионарного запаса, или, иначе говоря, их батарея стоит на слишком низком уровне, слишком низком потенциале, и они просто это долженствование не могут перевести в пробой, выход на реальность, все остается виртуальным пожеланием. Эта проблема уже психологическая, субъективная. Но если есть достаточно мощный потенциал, то есть технология противодействия давлению материи на себя, которая оптимальным образом разработана в Исламе. Это целая система ориентаций, идущая от социальных экономических и политических убеждений, где на каждом шагу человек противостоит энтропии. Есть даже такая доктрина исламская — семьдесят две формы или уровня применения веры. Самый первичный начинается с того, что человек идет и видит камень на дороге. Он перекладывает его на обочину, что бы тот не валялся. Это миссия, которую он должен сделать, уж проще пройти мимо. Камень лежит, ты его убираешь — это самое примитивное усилие. Усилие, вообще говоря, лежит в основе веры, и это является центральным теологическом понятием. В традиции Пророков, естественно в Исламе, это усилие называется [джахмэ] (?), всем известное слово джихад — производное от этого корня. Джихад — это система продолжительных организованных усилий по преодолению энтропии, всеобщего оледенения, всеобщего торжества материи. Есть конкретные инструкции, которые даны в форме божественного закона и детально разработаны. Но для того, чтобы применять их в жизни... Они даны и даны, но есть сотни тысяч этнических мусульман, которые зная о них или слышав краем уха, живут обычной жизнью, мелким буржуа или советской жизнью, являются лавочниками и поддают в свободные минуты, принимают на грудь стакан, что категорически запрещено. Потому что Ислам — это религия, в которой постулированы права разума. То есть разум имеет свои права, и верующий не имеет права воздействовать на свое состояние, изменяя его психотропными веществами. Если он это делает, то совершает преступление. Единственное состояние, которое подлежит изменению — это состояние профаническое, которое он должен менять молитвой. Любые химические воздействия являются впадением в тьму материи. Одновременно идет психологическое изменение, то есть психическая ночь каждого отдельного тела — это одна из сумерек материй. Одно из направлений — воздержание от алкоголя. Но не имеется ввиду аскеза, в том смысле как Симеон-столпник простоял 30 лет на столбе на одной ноге. Имеется ввиду совершенствование своего организма и тела для служения Богу как военачальнику, который ведет тебя как армию на завоевание царства Божьего. Не как фигуративное метафорическое, а именно на то царство, которое сменяет этот мир, которого ты являешься частью. И если ты в какой-то степени сросся с этим миром, то иди против себя, против родных, против близких, во имя того призыва, который имеет в тебе всего лишь одну точку, на которой стоит Бог. Нога Бога опирается и дает свет внутри как бы землю твоего сердца. Все остальное должно быть заблокировано. Единственная форма проявления добра в этом мире — это противодействие злу.

— У меня вопрос. Если материя абсолютна и ее потрогать нельзя...

— Материя не абсолютна, она депутат, открытый нашему опыту, опыту Абсолюта, ночь внизу. Она сама по себе не есть Абсолют, но она подобна Абсолюту в ряде своих свойств, а именно: неограниченности, гомогенности, аморфности, негативности и т. д. Она подобна ему, не будучи им, и в этом смысле она дает нам представление о негативном Абсолюте и негативной бесконечности, которую мы не можем получить от Абсолюта напрямую, потому что он слишком далек, хотя он ничтожен непрерывно в нас. Но тем не менее он превышает возможности нашего непосредственного опыта. Материя, являясь подложкой корпорально-вещественного мира, она как субстанция неосязаема. Но она приближена к нам. То есть, мы можем воспринимать ее как некую систему векторов. Например, инерция, тенденция к холоду, замерзанию, понижению потенциала, к рассеиванию, то есть в зороастризме, который был первой попыткой поставить проблему зла вне пророков еще в язычестве всерьез. До этого темы зла в язычестве не было. Есть это, есть то. Есть лягушки, есть птички, есть гибель, есть цветение, это нормальные взаимодополняющие процессы. Впервые вне пророческого оазиса в зороастризме был поставлен вопрос, что есть абсолютно негативный вектор, пафос плохого, злого, и есть абсолютно световой, сияющий, позитивный вектор. Впервые зло было поднято до того, что они ведут борьбу, эти два вектора. Есть тема негатива, которая связана с ночью, с луной, с земноводными — в отличии от теплокровных; они были продуктами [Аримак] (?), то есть божества, которое контролирует зло. А с другой стороны — [Армуст] (?) , как бог света. Они противостояли друг другу и боролись. Но понятно, что все формы, и земноводные и млекопитающие, они стираются широким взмахом истинной косы, и летят в некую корзину небытия. Потому что за ними стоит ничтожащая безграничность. Эта безграничность транслируется для нас в образе материи, которая есть активная тенденция, способная быть воспринятой в опыте. Вы чувствуете тяжесть. Вы сидите и чувствуете тяжесть. Это проявление материи, это энтропия, тесно связанная с тяжестью, с полем притяжения. Этот момент, он вам доступен в опыте, вы чувствуете, что если бы вы летали, это было бы нечто вопреки естественному, что-то такое спиритуальное. Вы не летаете, вас гнетет; вокруг вас как бы труднее сделать, чем разрушить, собрать правильно очень трудно, а разобрать и не собрать легко. Это все векторы материи и формы проявления гомогенности... Материя просто предъявлена нам. Мы не можем бороться с самим Абсолютом, потому что его может победить только Господь Бог, но мы можем противостоять материи.

— А как можно противодействовать материи кулаками? И можно ли противодействовать ей иначе?

— Можно словом, а можно сердцем.

— А разве это не более сильный способ? Вот кулаком мы ударим, и что? Мы разрушим только форму.

— Дело в том, что противостояние кулаком влечет для вас личную опасность. Тут смысл не в том, что бы разрушить структуру зла, а в том, что бы войти в активный клинч и подставится самому. Бог хочет от нас не того, что бы мы разрушили зло, оно огромное и которое превосходит наши возможности. Он хочет от нас, что бы мы пожертвовали собой, пошли на активное противостояние, в котором мы ставим свою жизнь в качестве нашего дара, нашей сокровенной воли, жертвуем самым дорогим. И подставляя свою жизнь угрозе, становимся Авраамом, который принес своего первенца в жертву Богу. То есть мы уподобляемся Аврааму тем, что мы жертвуем собой, рискуем собой, предлагаем себя. А дальше в луче определения нашей судьбы будет эта жертва принята, отсрочена, или вообще не принята. Но если есть определенное количество тех, кто готов пожертвовать собой, и они сошлись вместе, и они готовы принести в жертву самое дорогое, что у них есть, то есть та критическая масса, которую Бог принимает в качестве доказательства своего Завета. Через этот Завет он вмешивается и своим мечем разрубает этот узел. Но он ждет от нас, что бы мы были достойны, и создали ту критическую массу, ради которой Господь вмешается, ради которой он остановит этот мир и приведет другой.

— То есть ценность человеческой жизни не имеет ни какого значения? Группы людей могут уничтожить тысячи людей во имя...

— Конечно могут. Но ведь и Господь уничтожает тысячи и даже миллионы. Вспомните страну Ноя, Атлантиду, которую Господь погубил потопом, вспомните Содом и Гоморру... Господь уничтожает то, что он творит из глины, и видит, что в этой глине много негатива. Он ее комкает, бросает, творит новое

— Но мы же не творим, какое право мы имеем уничтожать?

— Дело в том что мы являемся, согласно учению Пророков... — другое дело, мы можем этого не принимать, и стоять на позиции атеистического гуманизма, жизнеизма, — но если вы его принимаете, то в доктрине Пророков сказано, что человек есть наместник Бога на земле. Бог поставил человека наместником. А ангелы возражали, они сказали, «зачем ты поставил человека наместником? Ведь от него произойдет смешение, кровь, всякие безобразия. Сделай нас. Мы чистые духи, которые выполняют твои распоряжения, мы отражаем только твою правду». Но Бог сказал «я знаю, а вы не знаете». Иными словами, ставя человека наместником, Господь имел в виду то, что человек является амбивалентной, двойственной, критической фигурой, которая порождает массу дискомфортов, дизбалансов, дизгармоний и разрушений. Но это провиденциально необходимо для того, что бы свет, который во тьме светит, не был потушен и тьма бы не объяла его. То есть, наша двойственность, перегруженность раздирающими нас факторами, наша опасность, то есть, человек это опасное оружие, как взведенная граната, она входит в провиденциальное предопределение Бога о судьбах творения, и является, более того, тем энергетическим импульсом, который питает ход истории, провиденциальный ход истории. Но и... кроме того, если мы перейдем как бы со столь торжественного языка... Вспомним Швейка. Как там австрийский капитан поднимал солдат в атаку? Что он им говорил? «Вперед, мерзавцы, вы же не хотите жить вечно!» Т. е., иными словами, мы все умрем, но по крайней мере, эта смерть должна быть не бессмысленной. Потому что просто существование... биологическое существование, которое как трава — сегодня растет, а завтра в пищу, оно как бы совсем лишает смысла и напряжения вообще всяких усилий. Уничтожает различия между человеком и вегетацией.

— У меня вопрос относительно того перехода от сопротивления к революции... Религии и революции. Я насколько поняла, вы говорили, что в законы существования материи входит энтропия разрушения. Тогда почему переходя в сопротивление, можно разрушать? Логично тогда получается, что в сопротивлении лучше творить, поскольку это противоречит законам материи с законами разрушения. Как тогда связывать вещи, я вот не очень поняла.

— Я сказал, что материя, она как бы имеет два полюса, она эшелонирована. Есть грубая материя, есть тяжелая сырая глина, налипающая на подошву, которую мы месим, а есть тонкая материя, — кисельные облака, которые плывут над нами. В более конкретном плане существует, к примеру, пролетариат, плетущийся на работу по гудку в шесть утра, что бы стоять у станка или у конвейера. И существуют политтехнологи, существует элита, существует политический класс, существует олигархия, существуют государственные институты, система представительной демократии, это все тонкая материя. Тонкая материя есть инструментарий, который предназначен для того, что бы осуществлять мероприятия по гнету. Иными словами, система мероприятий, в результате которых свобода и свет в нашем сердце становятся сначала виртуальными, а потом и вовсе тухнут. Поэтому речь идет не о разрушении прекрасного, хотя тут можно спорить в свете сказанного об эстетике ранее — речь идет о противодействии тонкой организации материи, которая является оружием по угнетению. Скажем так, если в ваше сердце направлен нож, а вы его ломаете, когда он касается вашей кожи, я думаю, вы не будете по этому поводу философствовать, что вот прекрасный клинок, выточенный, элегантный, люди его натачивали, трудились, а я его взяла и сломала.

— У всякого разрушения, когда вы говорите про сопротивление, как разрушение чего-то, тонкой материи, если это не метафора, если мы переносимся в поле жизненного действия, жизненного поступка, у всякого разрушения есть как бы плоть, оно что-то за собой влечет, ну, кровь ли, разрушенную судьбу, прерванную линию, еще что-то. В этом случае, чем это разрушение, которое сделано ради сопротивления, чем оно отличается от того разрушения, которому это призвано противостоять? Мы говорим, зло это разрушение. Мы начинаем сопротивляться и разрушать что-то.

— С самого начала я сказал — разрушение дано нам для того, что бы мы поняли вообще феномен существования зла, потому что разрушение мы воспринимаем как зло, мы так устроены. Это не значит, что в интеллектуальном анализе само разрушение и есть зло. Я привел пример с поленом. Сгорание полена не есть зло. Огонь есть зло, с его способностью уничтожить палено. Но просто вид этого сжигания... Мы иначе не поймем, что огонь есть зло, пока не увидим, как это полено горит и превращается в пепел. Это пример для нас, поскольку мы сами есть это полено, то как бы до нас доводится во внутреннем вкусе вот это соприкосновение со злом, что б мы поняли, что оно вообще есть. Но я сказал, что многие язычники этого не понимают, потому что они очень ловко устранили идею смерти как финала, и говорят о реинкарнациях, перевоплощениях... То есть, целая система заглушек, которая вообще снимает проблему финальности. Проблема финальности поставлена в авраамической пророческой линиии. То есть, Экклезиаст говорит нам о том, что смерть финальна. Живые знают, что они умрут, а мертвые не знают, что они мертвы. И она финальна перед лицом предстоящего воскресенья. Если нет смерти, нет и воскресенья, тогда мы ни о чем и не говорим. Поэтому для человека, который воспринимает смерть как финал, ощущение того, что его ничтожат и уничтожают как полено, дает ему вкус зла. Иначе он просто не поймет, что оно существует. Иначе он будет конформистом, который просто сливается с тем, что есть в простом акте созерцания. А тут до него доходит на собственной шкуре. Но дальше мы должны понять, что не сам факт разрушения есть зло, а тот принцип, косвенным следствием которого является феноменология разрушения. Тот принцип, это то бесконечное, которое ничтожит, которое является базой разрушения... Разрушение есть только проявление этой бесконечности, которое утверждает себя сквозь все, вопреки всему, через все, и она антидуховна, по тому что это вечная ночь, в которой гаснет, начиная с любой инициативы, и эта ночь уравнивает все плюсы, минусы, черное, белое, высокое, низкое. Все уравнивает эта отрицающая ночь. И мы понимаем что вот, это то и есть зло, которому надо противостоять. Но это зло является метафизической дальней абстракцией, а мы то живем в конкретной реальности, которая хотя и произведена от этой дальней абстракции, но она вот, конкретно, то есть это политика, это ежедневная жизнь, это социум, это экономика. И оказывается, что в экономике, в социальных законах, в политических системах игр, в работе всего механизма, который называется благообразным человеческим фактором, просто транслируется и многообразно оформляется этот дальний принцип, которым занимаются метафизики как абстракцией. Но он приходит к нам в повседневную жизнь из этой абстракции в виде того, что мы говорили об информационном обществе, о полицейском насилии, о социальном и экономическом отчуждении, о культурном растлении. Это все манифестации диктата материи, причем материи высоко и тонко организованной, которая сама по себе является просто делегатом и исполнителем приговоров рока. Таким образом, человеческое общество, государство, бюрократия, это просто механизмы рока, механизмы языческой судьбы, и любое другое отношение к ним является идолопоклонством. По тому что кесарю кесарево.

— Я же спрашиваю про того, кто сопротивляется. И в этом смысле подхватываю предыдущий вопрос Ольги, почему в таком случае сопротивление не есть творчество, создание, росток проявления любви, сочувствия, сострадания, нечто не участвующее в этой игре. Не то чтобы, когда я борюсь со злом, я говорю с ним на одном языке...

— Я же говорил, что когда вы сопротивляетесь, вы бросаете себя под колеса этого [джигирнаута]. (?) Если вы сопротивляетесь путем любви, творчества и так далее, вы получаете нобелевскую премию или госпремию, или ничего, но как бы ничем и не рискуете. Но если вы уж сильно проявили любовь, то вам скорей всего госпремию дают. А если вы сопротивляетесь иначе, то вас ждет тюрьма, вас ждет расправа на улице, вас ждет ликвидация в темную и так далее. То есть все те неприятные вещи, которых человек пытается избежать, а когда он их принимает, он становится мучеником, а мученичество, это изначально религиозный путь веры.

— А как насчет «пусть мертвые хоронят своих мертвецов»?

— Это к нашей теме как-то не относится.

— Почему не относится? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, то есть разбираются со злом, а я рядом буду строить то, что полагают добром.

— Но это же есть реальное пожелание абстракции, потому что ведь мертвые, о которых вы говорите, они не дадут вам ничего строить, или они будут использовать то, что вы строите, для прикрытия и демагогической защиты своего произвола. Вот они будут указывать на вас и говорить, какие прекрасные люди тут строят, занимаются добром, значит все в порядке.

— Разве внутри религиозной доктрины, исламской, христианской, не заложено неприятие насилия как такового. Ну, там же, насколько я понимаю, может, Вы сочтете банальным пластом, но мне казалось что это глубинная суть религиозной доктрины, запрет на убийство, на насилие.

— Запрет на убийство существует в язычестве, буддизме, индуизме, а в религии авраамической, то есть в религии от Авраама до Мухаммеда, включая также Моисея и Иисуса Христа, есть запрет на убийство из хулиганских побуждений, или из корыстных. В Коране сказано, что запрещается убийство, которое является абсолютным преступлением, кроме двух случаев: жизнь за жизнь, и взятие жизни для остановления распространения нечестия на земле. То есть когда вы видите что ночь, хаос материи распространяется, то вы имеете право забрать ту жизнь, которая является колесницей, или опорой или инструментом этого распространения. Иными словами раб имеет право убить тирана.

— Но в Библии все-таки нет таких идей. В Коране — да. А в библии я не встречал.

— В Библии полно, просто у меня сейчас нет ничего такого выписанного. Я не хочу цитировать по памяти, но если вы имеете ввиду Ветхий Завет, то он полон указаний и полон историй кровавой и жестокой борьбы, между единобожниками и окружающим их миром. Скажем, евреи вышедшие с Моисеем из Египта, они вели очень жестокую кровавую борьбу с их тогдашним окружением. И после сорока лет блуждания, пришли в землю обетованную. Но это как бы очевидные вещи. Что касается, того, что обычно говорят, в Новом Завете есть такие заповеди «не убей» и так далее. Да, не убей, и вложение меча Петра, то есть Христос сказал Петру вложить меч в ножны, когда он рабу отрубил ухо. В Исламе тоже убийства нет, убийство — преступление, тот кто убил человека, убил как будто всех людей. Все это есть. Но, убийство убийцы, и убийство для остановления нечестия, которое является гораздо большим преступлением, чем отнятие жизни... То есть, как бы есть ценности большие, чем биологическая жизнь. И кроме того не забывайте, что в основе авраамической веры лежит самопожертвование. Любовь — это ни что иное, как воля к самопожертвованию и мученичеству.

— Одно дело самопожертвование, а другое дело жертвовать кем-то, кого ты счел распространителем нечестия и так далее.

— Дело в том, что само явления зла, они, в авраамической традиции, осуждаются и приговариваются. Вот [ахимса] — принцип непротивления, он вообще говоря остается за кадром, кроме того вообще все это разговоры, на мой взгляд, о запретности на насилие, мне кажется, аморальные, в условиях, когда вы осуждаете встречное насилие угнетенных, в то время, когда надо говорить о зверином насилии власти, которая осуществляется тотально, по отношению к миллионам, к судьбам, которые калечатся, структурам человеческого выживания, которые уничтожаются. В данном случае вы говорите, как же мы ответим насилием на насилием, и там не дай Бог уничтожим росток, который встроен вот в эту структуру. Но эта структура несет смерть и гибель миллионам, причем в самых корыстных целях. Вообще, государство, власть лишены всякого морального измерения. Это абсолютно социально организованные, акулоподобные механизмы, которые пожирают человеческую субстанцию исключительно ради воспроизведения власти, контроля. И поэтому говорить, что нельзя отвечать на это насилие насилием, на самом деле, аморально. Морально требовать такого ответа и морально утверждать право на то, что бы гасить цветы зла. Вырывать и уничтожать как сорняк цветы зла.

— Вы утверждаете, что каждый человек должен активно противодействовать злу, но как быть с тем, что субъективное понимание зла оно в каждой культуре и у каждого человека оно разное? И я бы хотела привести пример, который не дает мне покоя лет десять, это из сводок Юнеско. Вот для европейца насилие по отношению к ребенку это абсолютное зло. Но вот в Иране, например, двенадцатилетнюю девочку приговорили к смертной казни за то, что она защищаясь, поранила ножом своего работодателя, который хотел ее изнасиловать. Как это соотносить? Вот мы понимаем за зло одно, а они понимают совершенно другое.

— Значит, могу вам пояснить, что принесенный вами пример, является абсолютной дезинформацией. Откуда вы взяли информацию о двенадцатилетней девочке, приговоренной к смерти за защиту от изнасилования?

— Ну, я могу посмотреть еще раз...

— Обязательно посмотрите, потому, что я неоднократно был в Иране, и могу сказать следующее. Во-первых, иранцы носятся со своими детьми вообще невероятно, то есть Европе и не снилось культа детей, который царит в Иране. Потому что они как раз очень ориентированы на тему добра, позитива, такого хорошего и так далее. Как бы такой зороастрийский подтекст очень теплого отношения к бытию. Второе. Поскольку там шариатские законы, то попытка изнасилования кончится смертью для этого работодателя. Т. е. моментально со свистом там вот таких вот людей, которые пытаются, кого — то изнасиловать, отстреливают пачками каждый день. Вот. Сексуальные преступления в Иране караются более жестоко, чем где-то в мире. Но я воспринимаю этот пример, скорее всего, как злостно сфабрикованную дезинформацию в порядке политической борьбы по изоляции Ирана и иранского режима, т. е весь мой опыт знакомства с Ираном, неоднократные поездки туда, знание того, как проходят там судебные системы, кого там арестовывают, стреляют, кого — нет — говорит о том, что это неправдоподобный эпизод. Примерно так же как на западе рассказывают всякие ужасы о Советском Союзе и о России, которые для нас выглядят как явная клевета, но являются штампом, таким обыденным штампом для западных людей.

-У меня вот какой вопрос. Во первых тот момент, когда вы сказали про общечеловеческий стандарт, который априори встроен в человека, меня очень интересует. Есть ли кроме количественной программы что-нибудь еще, что априори встроено?

— Ну, я не случайно сказал о количественной программе, а потому что, в принципе, к этому сводится, так сказать, кантианская оценка априорных предпосылок нашего восприятия. То есть, пространственно-временная характеристика, которая в принципе решается количественно. Т. е. я как бы хотел остаться в рамках такого уже апробированного дискурса. Если говорить о том, что выходит за эти рамки... да... я считаю это есть, но это вывело бы нас слишком далеко. Во всяком случае, основным является именно это, потому что через наше априорное клише восприятия пространственно-временного континуума решается девяносто девять процентов наших жизненных ситуаций. Причем очень тонким образом, как я пытался показать. Вещи, которые выглядят, казалось бы, совершенно социальными, на самом деле, транслируются туда из чисто эстетических оснований и наоборот. Т. е существует некая взаимозаменяемость довольно далеко отстоящих друг от друга элементов нашей жизни, которые все основаны на, условно говоря, нашей внутренней психической геометрии.

— Если можно еще. Ушли как-то от этого ответа... Вот то, что касается Пророков и зла. Если я правильно вас понимаю, то каждый Пророк называл то зло с которым он борется... Это значит ли то, что, фактически, мы можем перечислить то зло, названное Пророками зло и считать, что оно абсолютно.

— Они всегда говорили об одном и том же, но там было два момента: то, что они повторяли друг за другом, как бы воспроизводили вот эту одну и ту же миссию, потому что предыдущие забывали себя, отвергали себя, а они снова приходили. Принадлежа как бы к единой семье во времени и надо сказать, что мы знаем, принимаем и верим в что они все являются единой семьей не в метафорическом, а в буквальном смысле, потому что и Мухаммед и Иисус Христос являются физическими потомками Авраама — двух разных ветвей — через Исаака и через Исмаила. И как бы это единая цепь, действующая во времени... довольно большом. Они воспроизводили указания на одно и то же. Первое — они называли абсолютным злом Рок с большей буквы, который является предельным и финальным божеством древних. Т. е. архаическое сознание воспринимается как горизонт и фундаментальное последнее сущего — Рок, ну, греческие мифы там, трагедии, ну это же самое все «Декрет неба» китайский и так далее. Рок. Это абсолютное зло первое. Второе — его конкретный носитель сегодняшнего дня — это диктатор, тиран... ну, современный Нимрод, фараон, Кесарь, Ирод. Или как бы во времена последнего пророка Мухаммеда, мир ему, вообще геополитический расклад того дня и на последующие времена.

— Вопрос насчет египетской традиции. Вы сказали, что есть ритуалы, в современном мире, которые до сих пор существуют. Не могли бы вы что-нибудь перечислить, потому что я не могу представить, что именно. Хоть что-нибудь из того, что осталось.

— Во-первых, древнеегипетская мифология является очень важным элементом ментальности определенных кругов, а именно тема Изиды, ищущей части тела своего мужа Озириса, и как бы вся эпопея любовного треугольника, Изида — Озирис — Гор, это фундаментальная основа основ масонского интеллектуализма и инициатического учения, которое опирается на два фундаментальных столпа. С одной стороны, легенда об Озирисе, с другой стороны легенда о [Херапе]. Вот два момента, которые определяют интеллектуальное поле той европейской элиты, которая организовывала социальное пространство Запада.

— То есть масонское течение существует в том, что сейчас есть?

— То есть это является культурным стержнем западного современного человека, поэтому поводу пишется, ну скажем, если раньше это были некие секретные программы в закрытых клубах, потому что существовала установленная институционализированная церковь, и были бы, например, вопросы, если бы в католической стране человек исповедовал культ Озириса и Изиды, то есть некоторые вопросы бы задали. Но теперь в эпоху свободы совести, императива политкорректного поведения, они сняты. И существует масса монографий, написанных не культурологически, а как бы актуально, доктринально изложенных, и пишутся они в академическом дискурсе по египетской ментальности как имеющей очень живое актуальное значение для современного человека. К примеру, в Советском Союзе кто-то же должен был обеспечивать единство общества. Этим занималось КПСС. Но на западе нет КПСС, а кто будет обеспечивать некое единообразное восприятие тех или иных явлений и как бы единый общественный подход? Во всех советских учреждениях — хозяйственных, министерствах, исполкомах, собесах, были коммунисты. Но, вот как в многообразии институтов западного мира обеспечить при отсутствии КПСС такое же единство? Должна быть структура, которая имеет свою программу, и как бы свой интеллектуальный код. Вот этот интеллектуальный код при анализе оказывается не христианским, и не иудеохристианским, а как раз заимствованным... там три источника: древний Египет, Вавилон, Римская империя. Три элемента, которые являются основой основ культурного кодекса современного западного человека. А иудеохристианство оставлено таким протестантским богословам как [ ... ], или Тейяр де Шарден, то есть профессионалам христианского дискурса. Но этот христианский дискурс за пределами профессионально коллегиального корпоративного пространства, он не входит в культурный код людей действия. Людей, которые организуют реально социальное общество. Социальную структуру.

— Таким образом вы не отрицаете что свобода нравов которая существует у людей она не связанна религиозно, она и напоминает то, что было в древнем Египте, или что-то иное?

— Ну, во-первых, языческое общество — не разнузданная свобода, там есть система табу, просто эта система основана не на противодействии материи... А система табу в языческом обществе — это система контроля, система ограничений, которые передают все права по распоряжению личной жизнью и судьбой в руки касты жрецов; шаманской, жреческой и т. д. Это табу имеет совершенно другое значение, чем моральные императивы в Исламе, Христианстве, Иудаизме, в авраамической традиции. Табу — это совсем другое. Табу было, конечно, и в древнем Египте, табу было и в Греции, и в Риме, а надо сказать, что масонство оно.... С чего начинается, вообще, масонство. С того, что общественное выше личного. Т. е. вот если не эта структура на западе, то там просто бы... Общественное выше личного, т. е. иначе это будет просто разгул эгоистических страстей буржуазии и каких-то там кланов, которые просто разорвут социальную ткань на куски. Кто-то должен придти и сказать, что нужно ограничивать себя для того, что бы построить мост или создать пенсионный фонд, нужно уже там... Вот, например в Дагестане, там исламский фактор уничтожен, а масонства отродясь не было, поэтому пенсионный фонд является заложником в руках бандитов. Как бы это детали нашей постсоветской жизни. Масоны, в общем, этого бы не допустили.

-Спасибо.

-Пожалуйста. Ну, может, кончим на этом.