«Война и мир». Лекция в Московской Международной Киношколе

Лекция в Московской Международной Киношколе (30.01.2003 г.)

Меня зовут Гейдар Джамаль, я — председатель исламского комитета. Я, по-моему, третий раз в Московской Международной Киношколе читаю лекции. Как правило, эти лекции связывают ту или иную глобальную тему с исламской традицией, с контекстом Ислама. И я стремлюсь сделать это таким образом, чтобы через призму исламского восприятия открыть следующее: революция некоторым образом является тем третьим компонентом, без которого говорить о войне и мире было бы не точно. Итак, мы не будем говорить слова «война, мир, революция». Мы будем говорить одно слово «война», подразумевая, что вокруг этого слова располагаются вот эти слова «мир и революция».

Сначала нам придётся поговорить о мире. Почему? Дело в том, что сознание человека так устроено, так сориентировано, что когда он говорит о войне, когда он философствует о войне, когда он пытается разобраться в истоках войны и ее частных проявлениях (конфликты, вражда), он автоматически и неизбежно исходит из следующего мнения, что война — есть некое зло. Зло потому, что это деструкция, это нарушение гармонии, нарушение созидательного образа жизни или прерывание созидательного образа жизни. А человек как бы привык ставить свои ценности, свой порядок существования, способность к воспроизводству себе подобных превыше всего, а нарушение всего этого — злом. Хотя Бог в Священном Коране, обращаясь к людям через пророка Мухаммеда, говорил: «Вы думаете, что „нечто“ для вас благо, а это — зло, и вы думаете, что „нечто“ для вас зло, а на самом деле вы не знаете». Имеется в виду как раз война. Здесь обратите внимание на знаменитое место в Коране, где речь идет именно о войне и об отношении людей к войне, как к злу. Бог говорит им: «Вы думаете, что война это зло, а на самом деле вы этого не знаете. А война — благо для вас». Это то благо, которое трансцендирует ценности обычной, обыденной, посюсторонней жизни, которая все равно конечна. Переходя от высокого к низкому, можно вспомнить того австрийского капитана в романе Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Когда этот капитан поднимал солдат в атаку из окопов, он кричал: «Вперед мерзавцы, не думаете же вы жить вечно!». И здесь есть такая аллюзия на то, что в условиях осознания финализма, в условиях осознания иллюзорности, конечности окружающего нас ценностного порядка, мы должны поменяться и, так сказать, должен произойти отказ от банальной приверженности к очевидным человеческим ценностям, благам. Но все же человек, чтобы понять, что не все тут однозначно, что война не однозначное зло или, по крайней мере, что это допускает двусмысленное толкование, должен пройти большой путь. Он должен пройти путь какой-то интеллектуальной работы. Инстинкты человека, восприятие деструкции, восприятие такого напряжения усилия, которое выводит его за пределы себя и противопоставляет его миру, сталкивает его с враждой других, однозначно воспринимается человеком, как негатив.

И это находит свое отражение в фундаментальных традициях, в традициях древних, которые исходят из того, что мир — это нечто изначально данное, мир — в смысле отсутствия войны, мир в смысле покоя. И это самое нечто изначально данное, — то, что фундаментально лежит в основе бытия, вообще, в основе всего сущего. Война — это некое отпадение (иногда иллюзорное отпадение) фундаментального, первоначального покоя. Концепция первоначального покоя предполагает виденье изначальной реальности в гуманистическом ключе, в ключе понимания его как универсального «всё», которое фундаментально внутри себя не расчленено. Всякие расчленения, всякие противостояния — есть рябь на поверхности великого океана сущего, иллюзия. На самом деле, есть как бы само тождество «всё» самому себе. Иными словами, такое виденье, оно предлагает глобалистский, политеистический взгляд на фундаментальную реальность. Есть более острый и скажем, более углубленный подход к той же самой традиционалистской картине единства, первозданного и непоколебимого единства реальности, который выражен у знаменитого традиционалиста философа Рене Генона, хотя он вместе с тем предлагает некое более трагическое, более пессимистическое понимание того же единства. Рене Генон говорит: дело в том, что все противостоящие друг другу векторы, все противостоящие друг другу тенденции, в конечном счете, уравновешивают и аннулируют друг друга, они на определенной плоскости не боролись друг с другом (левая — правая, вверх — вниз), но в глобальном «всё», существует конечное финальное равновесие. То есть все сходится по нулям. Иными словами, всё в конечном счете сходится в фундаментальном нуле, фундаментальной духовной зиме абсолюта, из которой нет выхода, т. е. на самом деле все приходит к такому самотождеству покоя, когда тезис и антитезис взаимно делают друг друга. В свое время эта картина очень напугала Андре Жида, французского писателя, который сказал, что Рене Генон — это великий мыслитель, возражений ему нет... Каток его традиционалистской, фундаментальной логики совершенно уничтожающ, но картина того единого всевеликого и всеобъемлющего целого, того фундаментального принципа, который всегда тождественен себе, настолько безрадостна, настолько вымораживает душу... Зная, что спорить с этим нельзя, все же хочется противостоять, потому что охватывает тоска по многоцветию преходящего смертного мира, за которым близится эта ледяная пустыня подлинно сущего абсолюта, уничтожающего все.

Таким образом, мы видим здесь два таких подхода. Скажем, один, такой, классический подход: есть фундаментальный изначальный покой, содержащий в себе всё, из которого появляются некоторые тенденции, иллюзорно вступающие в схватку, но на самом деле не выходящие за рамки этого глобального всеохватывающего целого. И другой взгляд: это то, что все тенденции аннулируют друг друга, все тезисы снимаются антитезисами. И, в конечном счете, великая подоплека сущего — есть некая нейтральная равноденствующая тепловая смерть становления... Вот это и есть мир. Это понятие является фундаментальным и исходным.

Надо сразу отметить, что мир, призыв к миру и неотъемлемое от этого призыва, сопряженное с ним, учение о высшем состоянии сознания, которое является мудростью — есть удел, наследие и достояние некоего высшего, наиболее рафинированного эшелона человеческого общества клерикалов (как говорили левые республиканцы-радикалы и революционеры, «попы» — «поповщина»), которое, кстати, мы знаем, происходит от категории жрецов, брахманов, в более обиходном и таком отстраненном, уничижительном восприятии. Всё вышеоговорённое — это клерикально-брахманический жреческий момент. Он неотъемлем от учения о мире, как об изначальной фундаментальной реальности. И доктрина мира, концепция мира, видение мира как фундаментального нейтралитета, в котором гаснут любые усилия, векторы и противостояния — это золотой фонд жреческого авторитета. Есть неразменная монета, которой жреческий авторитет оплачивает свое присутствие во всех делах сверху донизу человеческого пространства, человеческого мира. «Да» — говорят жрецы — «война — это зло, вражда есть удел и состояние греховной человеческой натуры, которая естественно просто отклоняется от некоего первозданного золотого стандарта». А этот золотой стандарт, сочетающийся с мудростью, являющийся как бы выражением глубинной фундаментальной мудрости, есть великое знание и понимание исходного, изначального покоя, по отношению к которому любое отклонение, любое проявление воли — есть погруженность в сансару, в иллюзию, в поток становления, в некую периферию. Тот, кто удаляется от оси, тот центробежными силами будет сброшен. На самом деле, вот этот мир есть то, к чему мы призываем, то, чьим секретом мы владеем, то к чему можно прийти внутренним путем через реализацию фундаментальных внутренних потенций, скрытых в центре мудрого человека.

Интересно, что впервые с парадоксальным видом критики мудрости выступил Кант, который оформил это в виде своей «Критики чистого разума». Он изобразил чистый разум, как носитель таких вот пар противостояний (тезисов и антитезисов), которые равно недоказуемы, равно убедительны и таким образом, равно не оперативны и не могут быть приняты. И равно их можно взять и вынести за скобки (например — Бог есть, Бога нет) соответствующими рядами доказательства одного тезиса и другого, и так далее. Кант, если мне не изменяет память, привел 10 пар тезисов и антитезисов, которые конструктивно иллюстрируют абсолютную внутреннюю фиктивность чистого разума, его внутреннее обнуление в таких вот рядах противоположностей. Но он противопоставил этому некий практический или нравственный разум, который пришел с волевым утверждением этического закона, то есть некий вектор воли к благу, который иррационален и который уже является нарушением этой глади чистого покоя.

На самом деле представление о мире, как о фундаментальной изначальной реальности, предполагает монистическое ощущение мира, монистический взгляд на бытие. Монизм бывает духовный, идеалистический, спиритуальный. И, как мы знаем, монизм бывает так же материалистический, хотя последний уже сложнее понять, потому что, очень трудно представить себе взгляд на универсальное «все», как на материю. При этом марксисты-диалектики, диалектические материалисты, говорят, что всё — есть становление, борьба противоположностей. Здесь мы сталкиваемся с сочетанием таких странных полюсов: с одной стороны нам говорят о бесконечности, неисчерпаемости, безлимитности явленной материи, то есть она бесконечна, неисчерпаема, категории стабильны, исключают конфликт, погашены противоположности; но с другой стороны нам вот говорят, что это безлимитно. На самом деле, это борьба противоположностей, то есть некая постоянная конкретика, некое постоянное волнение. Здесь мы встречаемся с фундаментальным онтологическим противоречием, которое сами марксисты даже не пытались объяснить и разрешить. Они находились в жестких шорах своего подхода, но со стороны как бы видели, что становление поистине не может быть бесконечным потому, что у него должна быть некая фундаментальная база. Скажем, облака идут на фоне неба, и пространство может состоять из бесконечной череды облаков. Они помещаются в чем-то, что неподвижно и неограниченно по отношению к ним. Не могут быть волны существом моря. Они вздымаются на поверхности моря. Море есть нечто безграничное и фундаментальное относительно них, а по поверхности моря могут бежать волны. А если тебе говорят, что бегущие волны, собственно говоря, и есть бесконечность, они и есть то бесконечное, тут явное заблуждение. И, на мой взгляд, вот этот материалистический монизм есть крайняя форма кризиса философского метода, философского алгоритма.

Действительно, отвлекаясь немного от темы войны, мира и революции, можно в скобках заметить, что специфика философии в том, что она стремится определить универсальное и тотальное через некую безусловную конкретику. Со времен появления философии, со времен древнегреческих мудрецов была следующая тенденция: люди, мыслители, мудрецы стремились определить универсальное через конкретное. Приходил мудрец и говорил: «Все есть вода». На смену ему приходил другой и говорил: «Все есть огонь». Само по себе, это очень противоречиво, потому что все это значит то, кроме чего ничего другого нет. Но с другой стороны совершенно понятно, что человек жаждет схватить это «всё», схватить это утверждение в его конкретной интуиции, в своем внутреннем опыте, в своем родстве. Ему в какой-то момент кажется, что ликвидность воды, ее жидкость, ее гомогенность — она передает природу всего, природу универсального наилучшим образом. Другой открывает, что жгучая противопоставленность, деструктивная противопоставленность огня всякой частной вещи, вот это открытие всего универсального. Универсальное — есть огонь. Но со стороны видно, что попытка эта сама по себе хотя и героическая, но противоречивая. То есть невозможно универсальное, в конечном счете, определить через некую финальную конкретику. И вот мы видим вырождение этого философского принципа в материалистическом монизме, когда нам говорят: «Все есть становление, все есть просто бурление и клокотание частности, которое борется друг с другом».

Тем не менее, монизм обязательно необходим для того, чтобы исходно утверждать, что мир является фундаментально первичным, реально таким исходным состоянием, по отношению к которому война, есть некий, как бы иллюзорный или допущенный, или обусловленный выход на периферию, или на некую поверхность и т. д. И это состояние сознания, оно зарезервировано за большой традицией, за кастовым пониманием реальности. Вместе с тем, хотелось бы отметить, что уже в глубокой эллинской древности появилось одна парадоксальная личность, которая бросила вызов этой устоявшейся традиции. Это Гераклит Эфесский, которого еще называют «Темным», он оставил очень немного отрывков. Из отрывков этих можно понять только одно: там всплывает одна фраза, такая страшная, глобальная фраза, которую мне в свое время хотелось повесить вместо всяких лозунгов, висящих в актовом зале, в качестве такого слогана — «Вражда — отец вещей». Этот суперслоган мне нравился гораздо больше, чем все остальные. «Вражда — отец вещей». Материалисты с радостью кинулись на этот тезис и сказали, что Гераклит был предшественником диалектики, потому что они понимали его высказывания очень просто: Он, Гераклит, проинтуировал гегелевскую триаду: тезис, антитезис, противоположность холодного и горячего, которая борьбой и взаимоотрицанием рождает некую целостную диакритику, некое бурление частности, которые противостоят друг другу и порождают такой конкретный предметный мир.

Размышляя над Гераклитом, я пришел к выводу, что на самом деле ничего подобного здесь нет. Гераклит не был диалектиком. И когда он говорил: «Вражда — отец вещей!», то имел в виду совсем другое. Ведь в греческом слове «вражда» в данном случае подразумевается оппозиция, негатив, отрицание. Это очень глубокое, фундаментальное слово. И под словом вражда он имел в виду вовсе не то, что частные вещи враждуют друг с другом и порождают некие другие вещи. Он не имел в виду свойства вещей, которые враждуют друг с другом. Он имел в виду, что фундаментальные отрицания есть «отец вещей». Почему Гераклит был не понят, почему он оказался «Тёмным»? Ведь не только оттого, что от него осталось 3-4 фразы. Оказывается потому, что его взгляд на фундаментальную реальность, описываемую жрецами с позиции незыблемой вечной мудрости, оказался совершенно новаторским, страшным и непостижимым. Он просто сказал: «Что есть этот ваш бесконечный, тотальный мир, который вы называете абсолютным, нейтральным, всеобъемлющим и самотождественным? Он может существовать только в том случае, если он отрицает всё кроме себя. Т. е. если он является абсолютным врагом всего, что не есть он. Абсолют ведь не может допустить ничего, кроме себя. Даже если есть абсолют на его фоне, невозможно представить себе существование чего-то другого, как, например, „облаков, проходящих по лику луны“. Да, вот есть луна, огромный, сияющий светлый шар, там проходят какие-то облачка. Но ведь луна — это не абсолют, луна — это просто некое пассивное, отражающее светило, вписанное в некий контекст пространства и т. д. И поэтому, ради Бога, пусть облачка проходят. Но ведь, если есть абсолют, который все уничтожит кроме себя, то, как можно допустить, что рядом с ним существует что-то другое. А оно и не существует, даже если говорить точнее, то в момент своего возникновения оно тут же уничтожится абсолютом». Что нас ничтожит? Древние говорили: «Нас ничтожит время». Но время они уподобляли абсолюту, вечному вращению колеса неба, рока. Что нас ничтожит? Нас ничтожит то, что не имеет ни начала и ни конца, в то время как мы сами имеем и начало и конец. То есть, как только мы возникаем как мотыльки, как искорки огня, вылетевшие из костра, нас тут же ничтожит вот эта бездна отрицаний, которая утверждается снова и снова за счет уничтожения нас. Нас не ничтожит обстоятельство, нас не ничтожат другие подобные нам люди (участники человеческого коллектива), нас не ничтожит сила тяготения, не биологические процессы, нас ничтожит вечность. И вот эта вечность — есть абсолютный пик, как бы кульминация, тотальное самобытие вражды, негатива, отрицания.

Мир жрецов — это на самом деле негатив и вражда, тотальная вражда, которая отрицает все. Но, оказывается, поскольку все существует де-факто (мы же видим, что вещи существуют), они существуют потому, что они укоренены в этом отрицании себя. Они существуют как трава, растущая из земли, которая из собственного отрицания потом осеменяется другой, но она своими корнями укоренена в негативе. Каждая вещь, оказывается, растет из отрицания самой себя, каждая вещь имеет сущность в том, что ее до этого не было и после этого не будет.

Вот в чем тайный смысл этой великой и страшной фразы «Вражда — отец вещей», а вовсе не в том, что диалектическое становление, тезисы и антитезисы играя, порождают синтезы и т. д. Гераклит не был диалектиком, Гераклит был критиком абсолюта, критиком вечности, критиком вот этой золотой неразменной монеты, составляющей авторитет жреческой касты. Естественно, что его мысль была настолько глубока, страшна и авангардна, что она не могла быть развита и подхвачена в то время, и она осталась тупиковой, она осталась неким знаком непонятного восклицания уцелевшего в трех-четырех отрывках. Победил естественно Платон, победила дружба, победила дружба с упоминанием того, что изначально всему предшествует благо, которое есть вместе с тем чистый свет, чистое созерцание, чистая мудрость, чистый позитив, на основе которого существуют все остальные частные вещи. И естественно, что вот эта основа и есть мир. Победило это. Но мысль и религиозную интуицию человечества это не удовлетворяло. Всё-таки это непримиримое противоречие, что с одной стороны существует тотальное «всё», которое предшествует каждой частности, а с другой стороны существуют вот эти частности. Как они появились? Хайдегер удивительно спрашивает в начале одного из своих эссе: «что такое метафизика, почему есть „нечто“, а не „ничто“?» Действительно, совершенно очевидно, что у «ничто» больше онтологичесого веса, больше права существовать, чем у «нечто», потому что «нечто» — это что-то такое эфемерное, приходящее, ограниченное своей конкретикой. А «ничто» — оно безлимитно, оно есть противостояние всякой вещи. У него больше прав на то, чтобы заполнять все собой. Так вот, если нам говорят, что в начале существует фундаментальное абсолютное «ничто», то каким образом из него выныривает вот это «нечто»? Да, конечно, оно ничтожится, но почему оно вообще выныривает, почему абсолют попускает или допускает отхождение от самого себя?

И вот религиозная мысль, столкнулась с этим. А заметьте, что внутренне она питается противоречивостью войны и мира, фундаментального мира, который нам недоступен, который нами проецируется, мыслится, на который существуют ссылки. Война есть не просто реальность вокруг нас, социальная ли, светская ли, война есть составляющая нашего внутреннего опыта. Рождаясь, мы оказываемся в состоянии конфликта и противостояния среде. Например, когда ребенок появляется из утробы матери, он испытывает шок холодного воздуха, который бьет по его коже и вторгается в его легкие — это уже начало войны. И вот, пытаясь ответить на этот вопрос «почему абсолют допускает частное, почему абсолют допускает мир?», можно конечно говорить эманации, можно говорить, что некое безначальное порождает первопричину, первопричина делится на — верх и низ, а между ними возникают эшелонированные планы проявления. Но почему безначальное порождает первопричину? Если его что-то толкает, есть нечто внеположное этому безначальному. А если есть внеположное безначальному, то безначальное уже не безначальное, абсолют уже не абсолют. И тут приходит дуализм, религиозный дуализм, который на самом деле есть ни что иное, как прямая философия войны, которая пытается дать глубинное видение, провиденциальное видение, истолкование войны, как законного, глобального, очень мощного и нужного дела. И это при том, что он, дуализм, пытается обойти прямой конфликт со жрецами и их монистической концепцией видения вечности. Почему? Потому, что вечность, оказывается, порождает два начала — одно темное, а другое светлое.

Дуализм в своей внутренней динамике проходит две стадии. Одна стадия онтологическая, а другая стадия этическая. На первой антологической стадии говорится следующее: «вечность, как все единое целое, Зерван — отец времени». Он порождает сразу двух богов — Ахурамазда и Ангро-Манья. Это два бога — один светлый, другой темный. Они равноправны, равносущны, противостоят друг другу, как братья Диаскуры. Ночь и день они борются друг с другом. И борьбе этой не видно конца; то один побеждает, то другой. Но в принципе ни один из них не может взять верх. Как бы диалектика, вечная борьба противоположностей. Но это довольно архаичная фаза дуализма. На какой-то фазе религиозные гении внутри дуалистической концепции, внутри дуалистической традиции говорят следующее: «Да, силы ночи и света равны, но ночь не божественна». Ангро-Манья, Оримант — сущность, человек, персона тьмы, но он не бог. Он велик, силен, тотален, его невозможно победить до конца, но он не бог. Бог только Ормузд, бог — только первый человек света. Именно в нем является позитивная ценность, именно в нем есть пафос утверждения, пафос сияния, пафос преображения. И существует два мира — внизу мир тьмы, вверху мир света. В какой то момент тьма совершает агрессию против света. Ангро-Манья совершает вылазку, похищает элементы света оттуда, уносит их вниз и после этого первый человек совершает военную экспедицию. Ормузд вынужден идти вниз для того, чтобы освободить свет и восстановить утраченный баланс, восстановить равновесие, он идет вниз, он захватывается в плен, он проигрывает, он является плененным, распятым и т. д. И мир света посылает за ним спасителя, чтобы его вернуть назад. В результате всего этого возникает смесь света и тьмы. И эта смесь света и тьмы порождает противостояние, борьбу и весь пафос похода, всемирного похода людей света за освобождение света из оков тьмы.

В каждом из нас есть частица похищенного света в то же время, как мы сделаны из тьмы, пребываем в мире тьмы, но в нас есть эта частица света. В мире вокруг нас рассеян свет и мы должны этот свет метафорический, духовный сконцентрировать и поднять вверх, провести такую сублимацию, в результате которой этот свет будет спасен. То есть, поднят в световой мир и возвращен в свою духовную, небесную розу. Такой дуалистический подход, который на самом деле имеет такую глубокую апелляцию к человеческому сознанию, распространился по всему культурно-религиозному пространству великой Римской империи где-то приблизительно возле первого века новой эры, то есть по времени близко к рождению Иисуса Христа. Вся Римская империя стояла более или менее на позициях митраизма, одной из конечных форм оформления того дуализма, о котором я сейчас говорил. Вся Римская империя исповедовала митраизм, а потом уже после прихода Иисуса Христа на основе его проповедей возникла версия митраизма, включавшая имя Иисуса Христа — это было манихейство. И манихейство было настолько аппелирующим к сознанию людей и к их потребности понимать реальность, что, несмотря на то, что манихеи постоянно проигрывали в спорах и в идеологических диспутах христианам, манихейство существовало ещё несколько веков, оказывало огромное влияние. И потом вошло составной частью в те фундаментальные христианские секты, которые во многом определили историю Западной Европы. В частности катары, богомилы своими корнями растут именно из манихейства, т. е. из дуалистического видения реальности. И мы в определенной степени в своём внутреннем бессознании несем в себе дуалистическое понимание «чёрное — белое» и видение реальности. Хотя надо отметить, что ни в какой момент, ни в какой период, ни зороастрийцы, ни манихеи, ни митраисты не утверждали, что черное и белое, дуально противостоящие друг другу начала, являются действительно самыми первыми. В конечном счете, они все равно ведь говорили, что их порождает Зерван, всеединый «отец-время», всеединая вечность. То есть, в конечном счете, мы все равно сталкиваемся с вопросом: «А почему всеохватывающий Зерван порождает политику начала?» Манихеи отвечали на это, что Зерван не был всеохватывающим. Они говорили, что первоначальный «отец-время» был настолько благим, настолько совершенным, что он не мог осуществлять целый ряд моментов, он не мог осуществлять процедуру творения, творчества, не мог осуществлять, например, некие акции, связанные с насилием, войной, которые необходимы для дела дня. И поэтому он вынужден был породить вот эти два существа, первоначально считавшиеся его сыновьями. Потом, один из них стал сыном бога, а другой хотя и равноценный ему, противостоящий богу, существом тьмы. Но он уже не мог, он вынужден был прародить, чтобы процесс пошел. Потому что сам он, Зерван, оперативно бессилен. Таково видение дуалистов.

Но мы понимаем с другой стороны: они избежали ответа на вопрос: «Почему абсолют перерождает что-то кроме себя, просто сказав, что абсолюта нет?» То есть Зерван не абсолютен. Он велик, всеблаг, чист, рафинирован, но не абсолютен. Но тогда все равно ставят такой вопрос интересный, «хорошо, он не абсолютен, но мы ведь понимаем, что все-таки вначале должно существовать нечто безусловное или где-то же должно быть нечто безусловное». Ведь получается так, что право на существование имеет более та реальность, которая универсальнее. Наиболее универсальное имеет максимум прав. Вернёмся к упомянутому мной вопросу Хайдегера «почему существует «нечто», а не «ничто». Потому что «ничто» более универсальнее, чем «нечто». Ну, хорошо, даже если Зерван не абсолютен и вынужден для оперативности порождать каких-то сыновей, которые вступают в борьбу, ну что же тогда абсолют, где же абсолют? Ведь сознание метафизики не может примириться с тем, что всё не абсолютно, абсолюта попросту нет. Тогда если нет абсолюта, то что-то должно существовать вместо абсолюта с той же безусловностью, как и он. Что же это вместо абсолюта? Это очень интересный вопрос, но на него дуализм пока не дает ответа.

Параллельно предшествуя дуалистическому сознанию, появляется совершенно третий подход, третье видение. Это третье видение — монотеизм. Монотеизм — это совершенно другой взгляд на войну и мир. Этот взгляд не является монистическим, рассматривающим реальность, как тотальное, всё включающее единство. Этот взгляд не является дуалистическим, рассматривающим реальность, как некую изначальную рафинированную относительность, которая вынуждена решать свои проблемы, порождая все более низкие оперативные слои. Это другой взгляд. Монотеизм — есть доктрина перехода от единства к единству, от единства к единственному. То есть в начале есть некое единство, которое претендует на всеохватывающую тотальность. Но оно, единство, оно ущербно. Почему оно ущербно? Потому, что оно неправильно. Оказывается, то, что ему противостоит — это не другая онтология, не другой элемент наличного бытия. Единство, оно есть единство, ему противостоять невозможно. Но оно неправильно, оно, оказывается, является чем-то бессмысленным. Этому единству противостоит смысл, которого в нем нет и который онтологически не представлен в вещи. Смысл этот как бы совпадает с тем, что это единство исключило из себя, с тем, что оно не допустило, с тем, что оно положило как не существующее. Отброшенный строителями камень за ненадобностью. Нет его, «нечто», что быть не может. Как говорил Парменид — «Бытие есть, а небытия нет». Вот есть всеединство, оно есть, а небытия, его нет. Но, оказывается, монотеизм говорит: «в этом небытии, том, которое положено как не существующее, не-сущее, несущественное, есть тот отвергнутый всеединый смысл». Мы вспомним утверждение Генона о том, что изначальный, глобальный всеохватывающий мир — есть равноденствие всех векторов, тепловая смерть, великое равновесие. Ничего кроме этого великого равновесия нет в начале, и ничего кроме этого равновесия не будет в конце. Вот это зеро. Очень похожий взгляд у монотеистов. Они говорят: «Да, эта тепловая смерть абсолютно бессмысленная. Это некая чудовищная, страшная, всеохватывающая пустота, в которой замерзает все». Но в чём её тайна? Её тайна в том, что она просто негативна по отношению к тому, что могло бы быть светом. Светом, который не горит, его нет в физическом плане. Да, мы можем указывать на светлячка, на вспышки, на звезды, на солнце, на иррадирующие источники, которые горят и отдают излучение. Но ведь они погаснут. Все, что горит — погаснет, все что излучает — погаснет. Ледяная бездна вокруг все это сожрёт. А тот свет, который истинный, свет смысла, который противостоит этой ледяной ночи всеединства, он не погаснет, потому что он не горит — он темнее темного. А где же он? Может, мы говорим о мифе, может, мы говорим о чем-то совершенно бессмысленном, может, мы приписываем некую фикцию, некую иллюзию противопоставляем этому всеединству, которое нас реально ничтожит, апеллируем к какому-то альтернативному нулю, какой-то тени этого всеединства? Здесь монотеисты ссылаются на сам факт восприятия, свидетельствования мира человеком, сам факт того, что мы стоим посреди мира как свидетели, для которых существует и мир, и идея вечности, и сам абсолют, и знание своего конца, то есть то, что мы будем уничтожены внутри этой ледяной бездны абсолюта. Мы свидетельствуем это, а свидетельствуем мы это только потому, что мы не есть все это в момент свидетельствования. Иными словами, камень просто не знает о другом камне. Он лежит в груде, и он не знает, что он камень, и не знает, что над ним камень, что под ним камень, что рядом лежит камень. Он не является свидетелем, ничто не является свидетелем, все является грудой камней.

По большому счету, вся вселенная вместе с ее существами всё это груда камней. Компьютер, который заряжен программой и который производит вычислительные операции — это просто раскрашенный камень, движущийся камень. Он же не знает, что он компьютер, и он не знает, что его можно выключить. Единственно, только человек посреди всего стоит и знает, что его не было и что он не будет, но что он есть в данный момент. Это уникальное знание — есть единственная точка несовпадения со всем остальным, которая и есть тот смысл, противостоящий этому всеединству, тот смысл, который не поглощен этим всеединством, но который не имеет онтологического присутствия. Наше тело, наше пребывание в мире в качестве живых людей и тел, это не есть противостояние абсолюту, это не есть вот этот смысл. Мы будем уничтожены. Но факт свидетельствования указывает на смысл, несовпадающий с абсолютом. И монотеисты, а точнее пророки, которые приносят весть о монотеизме и показывают на этот смысл, существующий в самом факте нашего стояния свидетелями посреди бытия и посреди ледяной пустыни космической... Они говорят: «Это след Бога живого, которого вы не знаете, но царство, которого грядет».

Итак, монотеизм есть не монизм, не дуализм, а есть доктрина — шествие, движение от всеединого к единственному, которое представлено в качестве знака, обнаруживающемся только в факте свидетельствования, только в факте нетождественности свидетеля здесь и теперь, всему, что он свидетельствует, включая свой внутренний опыт. То есть когда говорим мы о свидетельствовании, мы не говорим о работе своего сознания, о наших чувствах, эмоциях, о том эмпирическом опыте, который к нам приходит через 5 органов чувств. Для меня, например, нет никакой разницы: внутреннее мое психологическое содержание и вещь за окном (или вещи за окном), они абсолютно для меня являются внешними вещами, как раскрашенные камни. Я не тождественен ни своим психическим впечатлениям и опытам, ни материальному объективному миру. Я есть в момент своего пребывания и свидетельствования то, что просто не тождественно всему остальному, не имеет дополнений и окраски... Именно тот негатив, который противостоит всему, — есть отброшенный строителями за ненадобностью гравийный камень, который есть смысл, который есть знак Бога живого. К нему идет движение от этого всеединства, поглощающего все, растворяющего все, но не имеющего в этом смысла для себя. А как происходит это движение? Легко ли оно происходит, является ли оно движением по накатанной дороге с ледяной горки или движением, допустим, фатальным, мощным, провиденциальным движением от одного этапа к другому? Да нет, ведь этот смысл настолько эфемерен, что каждый раз, умирая, мы превращаемся в один из раскрашенных камней, который бросают в землю, и он там просто лежит, как часть этой глины не зная об этом. Как говорит Экклесиаст: «Живые знают, что они умрут, а мертвые не знают, что они камни». Умирая, мы превращаемся в один из раскрашенных камней, в часть мертвой объективной природы. Причем, под объективной природой я подразумеваю в том числе и биологических животных, и концептуально живых, и, так сказать, и ангелов, и джинов, и демонов, и различного рода существа, элементы... Все, что не есть свидетель, знающий, «здесь и теперь», о своем противостоянии тотальному «все».

Много живых существ, они не помнят о том, что они живые, не знают о том, что они живые. Собака, она полна исключительно потоками своего чувственного восприятия внешнего мира. Она не знает о себе, как о свидетеле отдельно в каждый данный момент, того, что она воспринимает. И в этом смысле, собака ничуть не лучше, чем обычный камень. Но так же можно представить себе и высшие существа, которые ответственны за вращение сфер. Они ответственны за вращение сфер и они полны этой функции и хотя они являются великими существами, могущими «растереть нас одним пальцем», но они не более чем собака, не более, чем раскрашенный камень. В них внутри нет этого свидетеля. Теперь, если этот свидетель настолько эфемерен, что является просто некой тенью теней, то движение к нему, как к смыслу, как к альтернативе всего бесконечно сущего есть, конечно же, движение, прямо скажем, революционное. То есть, это надо значит, монизм с тотальным, всеохватывающим «все», заменить его альтернативой, которая проявляется только в том, что это есть некая точка присутствия в одном отдельно взятом смертном человеке. Вы представьте, что — это абсолютно не равновесный переход от тотального «все», к эфемерному не-существованию, которое является базой нашей перцепции, нашего восприятия. Это абсолютно невозможно, это несопоставимо. Скажи Пармениду, который утверждал: «Бытие все» или «бытие есть, а небытия нет», скажи ему: «Бессмысленное бытие, от него надо уйти, перейти к тому, чего нет, но которое является воплощением и знамением смысла». И он посмотрит на вас, как на сумасшедшего, или скажет, что вы софист. Парадокс: то, что для эллина безумие, для пророков — единобожие есть единство возможной истины.

Итак, здесь мы подходим уже ближе к тайне войны, здесь мы подходим к тому, что война — это не просто битва хорошего против плохого и это не просто рябь противоречий, которые пихаются локтями на великолепной светлой поверхности абсолюта, из которого они вышли и в который они вернутся. Нет. Оказывается, война, это колоссальная драма перехода от, безусловно данного к абсолютно невозможному, но который является провиденциальным пафосом, страшно будоражащим и волнующим человеческую душу. Теперь, однако, мы понимаем, что вот такого рода предложение перейти от безусловно, данного и неизбывного к совершенно невозможному, это апелляция только к человеку. Мы не можем предложить ничего подобного ни ангелу, ни демону, ни животному. А между тем, мы видим, что война охватывает всех, в войну то вовлечены все. Мы знаем, что ангелы сражаются друг с другом на небесах, мы знаем, что джины сражаются, мы знаем, что в животном мире пафос конфликта: львы похищают львят, например. Как совместить вот это видение того, что вся природа и даже сверхприродное явление вовлечены в конфликт, как это совместить с тем, что мы подошли к разгадке войны, как к уникальному проекту, могущему быть предложенным только человеку. Только человеку можно предложить, посвятить всю энергию своего духа переходу от всемогущего, всеохватывающего «все», которое вместе с тем есть «ничто» и которое вместе с тем есть вечность, — переходу к тому, что в его душе есть только след от невозможной альтернативы, то есть как бы отброшенный за ненадобностью камень, который просто никуда не входит. Он вообще не входит в строение, он не является элементом строения, поэтому строители его отбрасывают. Только человек может поддаться на этот дискурс этого невозможного проекта. А ведь все находится в конфликте и тогда получается, что все находится в конфликте только потому, что для человека возможен этот вызов. Тогда получается что? Все находится в конфликте, потому, что человек поставлен в центре вещей, как знамение того, что можно перейти от одного к абсолютно иному, от одного всеохватывающего к невозможному абсолютно непостижимому и неведомому иному. Человек является неустойчивым, тонким мостом между абсолютом и отсутствующим внутри абсолюта смыслом.

И об этом говорит Коран, то есть об этом говорит Бог в святом Коране, он говорит: «Мы поставили человека наместником на земле». И когда Бог ставил Адама наместником на земле, ангелы стали возражать. Они сказали: «Зачем ты ставишь этого человека своим наместником на земле, когда от него произойдет смешение и кровь». На что Бог ответил ангелам: «Я знаю, а вы не знаете». Иными словами, Бог не говорил ангелам, что «нет, от него не произойдет смешение и кровь». Он говорил: «Я ставлю его именно потому, что от него произойдет смешение и кровь, потому, что это смешение и кровь есть на самом деле проявление того колоссального, провиденциального дисбаланса, за счет которого человек поставлен моим наместником, должен решить эту невозможную задачу». То есть, в сущности, здесь мы подходим к тайне того, что специфика человека для всех языческих глобальных традиций является просто одним из элементов гигантского мироздания периферии. Отклоняясь в сторону, я скажу, что научное представление о человеке — это: человек есть случайное, химерное существо, живущее в бесконечной вселенной. Маленькая земля, которая плавает в затерянном космосе. На этой земле случайно, каким-то образом, возникла жизнь, там живет человек. На самом деле, это все отражение и повторение. Эта не какая-то научная находка современного взгляда на вещи. Это на самом деле более или менее модернизированный перепев фундаментальных жреческих «откровений», «созерцаний». Созерцаний о том, что на самом деле существует бесконечная лестница миров, которая ниже нас: там существа, которые опускаются в более низкие регионы, в более низшие возможности, и выше нас. Это субтильные миры, где существуют великие, бесконечно превосходящие нас существа. И человек — просто одно из функциональных существ в одном из бесконечных миров. Антропоцентризм вообще не свойственен фундаментальным жреческим традициям, таким как индуизм, друидическая, кельтская традиции. То есть, фундаментальные такие традиции, которые рассматривают пантеистически все как бы в рамках некоего спиритуального монизма, для них человек вообще не является какой-то центровой фигурой. Это некий элемент, некий штрих в очень сложной картине, ось, которая проходит не через человеческую миссию, не через человеческие задачи.

Впервые только пророки монотеизма вносят неожиданно и эволюционно антропоцентрическую ноту. Но, конечно, не в смысле современного такого, нарцистического гуманизма или материалистического гуманизма, что человек — это случайно возникшее, одно единственное порождение разумной жизни в пустом космосе и поэтому кроме него ничего нет. Не в этом банальном смысле. А пророки говорят о том, что человек, тем не менее, выбран и назначен Богом на специальную миссию. И это при том, что он перифериен, при том, что он бесконечно меньше возможных других альтернативных существ. И вы знаете, при фундаментальном анализе того, какая это миссия, оказывается, что эта миссия оказывается парадоксальной — война. И оказывается, что все в великом космосе, с ангельских миров до миров подземных, воюет, потому, что человек поставлен на эту миссию. Миссию совершить невозможное; это невозможное и может быть совершено через сверхусилие, которое поворачивает вспять весь естественный ход вещей. И, естественно, это сверхусилие и есть тайна ключевого слова — война. Здесь: понятие о войне, как о сверхусилии, системы сверхусилий.

Я вам хочу сказать, господа аудитория, что моя лекция состоит из трех частей. Вот я закончил первую часть, то есть общий подход к теме войны. Это языческие традиции — дуализм и монотеизм. А следующая часть, она должна быть посвящена психолого-антропоцентрическому истолкованию войны: война, как достояние определенных каст в человеческой структуре. И третья часть посвящена социально-политической интерпретации войны, революции и мира. Я боюсь, что каждая из частей берет на себя минимум по часу, времени не так много. Итак, я с самого начала указал на то, что концепция мира как фундаментально предшествовавшего войне, как золотого эквивалента истины, золотого эквивалента жреческого авторитета — это достояние жрецов. Жрецы в системе традиционного деления человека представляют собой верхнюю, первую касту. Наиболее жестокое и четкое кастовое деление разработано в индуизме, хотя скрыто присутствует во всех традициях. И в принципе соответствует реальному структурированию человека, потому что согласно традиционному учению, касты есть не сословие, в которое человек эмпирически попадает в силу превратности судьбы, биографии. Нет, это не социальный статус, не культурный статус — это рожденная антропологическая модель человека.

Эти модели, грубо говоря, делятся на четыре плана. Вверху жрецы, которые говорят, что они произошли из головы Брахма. Под ними кшатрии, воины, аристократы, которые якобы произошли из груди Брахма. Ниже идут вайшьи, произошедшие из живота Брахма. И последние, шудры, которые произошли из ног и пыли на этих ногах. Цель брахманов — это охрана вертикальности оси бытия, которая проходит через мир в качестве закона, который изображается древком или осью и называется Дхарма. Дхарма — есть ось, древко и одновременно закон, стабильность и неподвижность характеристики центра или оси, которая отождествляется с тем фундаментальным миром покоя, предшествующим и последующим за всяким проявлением, за всяким внешним миром. Ниже них следуют кшатрии. Их цель — это кома или страсть. Кшатрии есть носители страсти и функции их в обществе под руководством жрецов стабилизировать выплески зла, силой вносить равновесие, охранять брахманов и поддерживать их авторитет инструментами светского контроля. Ниже идут вайшьи. Их цель — это архат, материальный мир: обмен веществ, экономика, ремесленники, торговцы, крестьяне, финансовые воротила. Им соответствует класс буржуазии, но, на самом деле буржуазия — это экономическое состояние, а вайшьи — это антропологическая конституция. Ниже этого идут шудры, соответствующие приблизительно тому, что мы понимаем под «пролетарием». Согласно жреческой доктрине человека у них нет никакой цели. Это пыль на ветру. У них нет никаких целей. Они ничего не производят, никому ничего не должны, они просто существуют, как человекоподобное.

Так вот, война, согласно вот этой кастовой доктрине — есть удел кшатриев. Я вам хочу сразу сказать, что эта точка зрения, она, конечно, присуща брахманическому взгляду на касты и общества, где, естественно, брахманы являются открывающими главу, то есть «человеками в полном смысле и по существу», наиболее совершенными существами. И, будучи сверхчеловеками или в высшем смысле они имеют вот эту пиковую точку выхода на человеческий архетип, на архетипическую, космическую модель человека. А все остальное, что ниже — это частности, это уже частные несовершенные проявления, которым отведены определенные функции. Естественно, что у кшатриев есть своя философия, своя точка зрения, которую никогда не удавалось развить потому, что они находились жестко под контролем брахманического авторитета. И чтобы брахманский авторитет не был поколеблен кшатриями, брахманы, жрецы, заставляли кшатриев воевать. Иными словами, вся история человечества, как история межгосударственных войн — это история того, как жрецы задействовали энергию, страсть и потенциал кшатриев для того, чтобы те во взаимном истреблении никогда бы не поставили вопрос о некоторых своих специфических задачах, которые не ворвутся в эту стройную пирамидальную теорию. С одной стороны, кшатрии несли на себе обязанности охраны строго кастового иерархизированного общества, как некоего сакрального порядка, а с другой стороны, кшатрии воевали за преобладание своего религиозно-культурного архетипа, присущего своей цивилизации. Хотя в действительности известно, что все жрецы всех традиций, оказывается, имели контакты между собой и прекрасно договаривались между собой. За кулисами великих войн, которые разворачивались на подмостках истории древности, уже тогда существовал глобализм, глобализм жрецов. Жрецы имели общий язык, общую функциональную модель сообщения. Оказывается, символы концепции всех традиций могут быть конвертированы в символы и концепции других традиций потому, что есть общий универсальный язык. То есть мы всегда можем от одной традиции перейти в понятийный мир другой традиции. Это реально было осуществлено потому, что существовал синклит коллегии жрецов. Особенно явно это было в Римской империи, где коллегии жрецов мирно существовали под сенью императора. Но кшатриев они заставляли жестоко воевать друг с другом, потому что кшатрии — носители такой странной провиденциальной миссии: «дайте кшатрию узнать о ней, дай ей волю, она бы преобразила мир». Кшатриям не давали узнать об этом. Они вынуждены были получать знание о мире в очень определенной форме, отведенной для них, в форме адаптированной мудрости жрецов, специально доведенной до кшатриев.

Но это длилось тех пор, пока не пришли пророки. Я вам хочу сказать, что пророки единобожья, Авраам и вышедшие из его лона пророки, которых обычно называют иудейскими, они пришли ко всему человечеству с одной стороны, но с другой стороны они сами по своему кастовому архетипу, по своему генезису были кшатриями. Хочу добавить, что лучше пророков этих называть авраамическими пророками, потому что Иисус Христос и Мухаммед являются такими же потомками Авраама и пророками той же монотеистической линии. И пришли они, пророки, с откровением, которое было воспринято в первую очередь кшатриями. И те первые сподвижники, которые объединились вокруг пророков и стали их спутниками, первыми бойцами и распространителями света их учения — это были кшатрии. И так, наиболее ярко и остро это проявилось во время миссии последнего из пророков авраамизма, пророка Мухаммеда, когда вокруг него собирались сподвижники, пришедшие из разных слоев состояния — кто был купцом, кто был поэтом, кто бродягой, кто обывателем, кто даже разбойником. Но когда они объединялись вокруг него, они все стали одним и тем же, воинами всевышнего и единого Бога, Бога Авраама, Исаака, Иисуса и Мухаммеда, людьми, которые отдают свою жизнь за Бога, отдают свою жизнь на пути Бога, именно в том самом проекте невозможного, который является третьей стадией понимания войны и мира. Таким образом, пророки являются теми, кто разбудил кшатриев к их особой провиденциальной классовой миссии.

Естественно, что кшатрии не являются солью земли. Сами по себе как таковые, они не могут осуществить эту провиденциальную миссию, не обращаясь ко всему человечеству. И, прежде всего, естественно, к той части человечества, которая наиболее конфликтна, противопоставлена условиям внешнего мира, к страждущим, обездоленным. Пророки приходят к кшатриям, чтобы кшатрии стали их апостолами, идущими к страждущим, обездоленным.

Здесь мы как бы уже подходим к совершенно новой теме. Не просто «война и мир», но уже «война, мир и революция». Но я думаю, что об этом мы все-таки поговорим в следующей части, потому что она требует уже совершенно новой методологии. Будем считать, что некая преамбула о войне, как категории высшей метафизики, мы эту преамбулу уже сформулировали.

Из зала: Вы к кому себя причисляете, к какой касте? Что такое религия для человека?

-Первый вопрос, я бы на него не стал отвечать по той простой причине, что он носит личный, а не пропедевтический и методологический характер. Это характер скорее журналистический, с желтым оттенком. На второй вопрос «что такое религия для человека?» я отвечу: у нас существует некое смешение в отношении содержания понятия «религия», которым называется буквально «всё»: религия папуасов, религия ацтеков, религия друидов, инков и так далее. На самом деле, принято сегодня религией обозначать только монотеистические религии, вышедшие от авраамистских пророков, если говорить строго. Религия — это вообще римское слово, оно означало «связь», и было, конечно, задействовано в языческом пространстве. Но сегодня это слово используется для специфического обозначения иудаизма, христианства и ислама. В то время как остальные духовные доктрины принято скорее обозначать традициями и так далее. Этим подчеркивается различие между пантеистикой, языческим глобалистским воззрением на сущее и проектным взглядом на человека как инструмент проведения некой сверхзадачи, ряди которой он вброшен в мир, являющийся злом. Т. е. для монотеистов мир, в котором мы живем, хоть он и сотворен Богом, является злом. Это зло надо преодолеть, это экзамен своеобразный. Пусть это очень сильно упрощенная версия того, о чем мы говорили, эта версия по необходимости упрощена потому, что она апеллирует к широким слоям, людям, разного умственного состояния. Но, тем не менее, здесь есть одно: ни один язычник, ни один даос, ни один конфуцианец, ни один друид не скажет вам, что вы родились в мире, который есть зло, которое надо преодолеть. Ни один мудрец не скажет вам, что вы родились для того, чтобы пройти некий экзамен. Потому что, для всех фундаментальных традиций, начиная от Платона, для них не существует этической составляющей, глобальной окружающей нас реальности. Оно просто есть и вы в ней должны играть по правилам. И можете оставаться в самом низу, в периферии и в пыли, а можете реализовать всю полноту состояния доступных вам, как человеку и «уподобиться божеству», то есть стать богоподобным, реализовать себе широкий спектр онтологических возможностей. Естественно, малое, согласно язычеству, должно стремиться к большему, стать большим. То есть, если у вас есть виртуальные возможности, их надо реализовать. Этического смысла в этом нет никакого, есть правила игры. Монотеист вам говорит: «Вы находитесь во вселенной, которая сама по себе есть препятствие, препятствие для духа». Духа, которым вы отмечены потому, что при сотворении, Бог вложил в вас частицу своего божественного духа. Этот дух должен осуществить трансформацию всего, во что он вложен, и что его окружает. Вот в этом смысле религия для человека есть императивный проект, имеющий выход социальный, политический, философский. На всех уровнях нужно реализовывать этот проект, который есть вызов. Религия аккумулирует в себе максимально возможный вызов, который вместе с тем при своей реализации становится ни чем иным, как моделью борьбы, формулой войны, её высшим смыслом.

Из зала: [?]

-Многобожие — это одно из составляющих язычества, которое на самом деле один из планов языческого миропонимания, который рассматривает вот этих богов просто, как некие частные силы, действующие в проявленном космосе, которые все равно покоятся на едином принципе. С точки зрения язычества, основой все равно является монизм, монистическое восприятие реальности. То есть, нет такой языческой доктрины, которая бы не исходила бы из тотального всеединства целого. Просто в этом тотальном всеединстве существует проявленная вселенная, которая управляется синклитом неких причин, каждая из этих причин персонифицирована. Но, это уже довольно такой средний слой, не высший слой. В высшем плане любая языческая доктрина, она исходит из первоединства. Просто она объясняет, как механизм нашего мира действует. А уже когда механизм нашего мира действует, то существует некая множественность. Эта множественность, она условна. То есть, существует царь, а у него министры, министры не могут быть без царя. Вот наш политеизм, много разных богов, эти боги многочисленные — министры у царя. Всё равно, в конце концов, есть царь. Точка зрения монотеизма — она совершенно другая. Она отрицает, что в насущном, актуально заданном вокруг нас единстве есть тот смысл и та божественность, к которой она призывает и которая является царством божьим, которое придет на смену всему ныне заданному сущему. Поэтому в фундаментальной, иудейской и христианской молитвах, они, молитвы, известны как «кадиш» в иудаизме и «отче наш» в христианстве, говорится в будущем времени: «Да придет царствие твое, да свершится воля твоя». Это почему-то игнорируют, думая, что это обращение к некоему «хозяину мира сего», который существует в данный момент. Это апелляция к Богу, царство которого грядет после того, как будет побежден этот мир и это бытие.

Из зала: Если я вас правильно поняла, получается, что этот мир и это бытие небожественны?

-Оно является зоной преодоления. Да, конечно, оно не божественно. Божественность бытия этого мира — это характеристика пантеизма, который рассматривает все в актуальном, вечно данном. Для него не существует финализма, для него не существует границ реальности, для него исходный мир, фундаментальная всеобъемлющесть исходного мира, на котором рябь, иллюзия, война, конфликты, проявления и так далее. Для него, конечно, эти рябь и конфликты — это иллюзорное проявление, сквозь которое сквозит первозданная суть. Ну и в принципе, поскольку все во всем, то естественно — наш мир божественен для язычников. Для монотеиста — это не так. Христианство, как известно, говорит: «мир во зле лежит». Естественно, для теологов так сказать низшего плана существуют большие проблемы, как объяснить происхождение зла, если мир сотворил Бог, который благ и не может сотворить зло. Это теологи низшего плана, которые не прошли весь теологический путь до конца. А Ислам утверждает, что и злое и благое на самом деле являются относительными вещами, которые заданы только для того, чтобы мы прошли сквозь все это, преодолевая от единого к единственному. Благо этого мира и зло этого мира, по сути, не являются благом и злом как таковыми, абсолютными и последними, — они условны. Бог есть абсолютное благо, которое, тем не менее, дано в полной оппозиции к этому всеобъемлющему единому. Можно сказать, что «пока есть зло — Бога нет, но когда будет Бог, когда Бог восторжествует, этого зла не будет». Тем не менее, надо осторожно относиться к словам — «есть», «будет» и так далее, они очень условны. Они являются вынужденным средством нашего бедного языка и здесь нужно так понимать, что мы не можем говорить о «бытии божьем» в том смысле, в каком мы говорили о бытии вещей. Бог не существует в том смысле, в каком существует стол, мы, мир вокруг нас. Это бытие, бытие тварное, бытие данное, наличное, положенное. В этом смысле, такие предикаты бытия к Богу не относятся. Единственная форма, в которой мы можем указать на его бытие, это ссылка на то, что в центре нас есть нетождественность, благодаря которой мы живы и воспринимаем. Но мы не можем указать на то, что это вот «нечто» внутри нас, мы не можем его ухватить. То, что в нас, это не то, что все остальное. Это некое указание на характеристику, присущую Богу, потому что это то, что в нас, это знак его, знак — оставленный им.

Из зала: Откуда происходит утверждение, что только человек является свидетелем, что только он знает, что он есть? Откуда может быть известно, какое знание себя есть у ангела, камня, собаки?

— Дело в том, что до тех пор, пока пророки не пришли в мир и до тех пор, пока само философское понимание человека полностью контролировалось жрецами, действительно такая точка зрения на дистанцию между человеком, камнем, собакой, ангелом, она доминировала, потому что со жреческой точки зрения, есть разные стадии опыта, действия, воздействия и отражение этого воздействия в непосредственном контакте со средой. В этом смысле нужно сказать, что камень, испытывающий давление от других камней — он тоже воспринимает. Он знает, находится вот в этой системе физического действия и противодействия. Собака — да! Потому для язычников нет смерти, поскольку существует трансформация форм и вращений. Да, вот человек умирает — ну и что? Тело, конечно, разлагается, психика разлагается на элементы, присущие психическому миру, а дух, кармический заряд, «импульс энергетический», он переходит в другой план существования и порождает там другое новое существо. Нет смерти, есть переход. Для монотеиста есть смерть, потому что для него есть сущность человека только в одном: «здесь и теперь», которое составляет его актуальный момент присутствия. Если Василий Петрович скончался, то Василия Петровича больше нет. Какой там кармический заряд породил неведомое нам существо на другом плане существования, нас абсолютно не интересует. Откуда Василий Петрович пришел, и что его породило в нашем мире — нас не интересует. Так же как нас не интересует, куда денутся элементы его тела, и в какие другие тела они перейдут. Это не Василий Петрович. Василий Петрович был только здесь и теперь в тот момент, когда он жил и чувствовал себя Василием Петровичем. Это и есть та душа, которая умерла, которую Бог обещал воскресить. Для язычника этого совершенно нет, для него не существует этой проблемы. Как я сказал в начале, вот тот смысл, который противостоит всеединому, тотальному, ледяной ночи абсолюта — он эфемерен, бытие есть — небытия нет. Василия Петровича в этом смысле, с точки зрения язычника, уже нет. То есть, он есть, как его тело, как его энергетический импульс, который в нем реализуется, но Василия Петровича, для язычника изначально уже нет. В этом смысле можно сказать, что да — для язычника знание себя — это различные модификации, которые примерно в одной плоскости существуют у камня, собаки, ангела и так далее. Для монотеиста, для человека который исповедует авраамическую религию, пророки пришли к нему и принесли ему откровение неведомого Бога о том, что он, человек, приявший это откровение, находится в абсолютном противостоянии всему остальному. Здесь и теперь отличается от всего — от собаки, от ангела, от камня, от великих существ, мелких существ, просто потому, что он заключил Завет и стал избранным. И ничто большее, чем он, не пожелало заключить этого Завета, а он заключил. Это его тайная миссия. Она упирается в волю и в тайный замысел Бога, она не имеет объяснения на пальцах, в онтологии, арифметике — она есть решение Бога. Это Завет, это сговор человека со смыслом.

Из зала: Если Вы говорите, что война — это миссия и что пророки как раз те люди, которые вот этот огонь в мир принесли, то не очень понятно, почему Вы, называя имена пророков, желаете им мира. То есть, правильно я понимаю, что в данном случае понятие мира — оно новый смысл несет. Например, когда христиане желают друг другу мира, когда они желают мира во Христе — это новый смысл. Правильно?

— Да, потому что тот мир, о котором мы говорим — это тот мир, который придет на смену этому бытию, этой реальности после того, как будет новая земля и новое небо. Это уже другая часть. Мы должны пройти через раскрытие смысла войны и революции и показать теологическую тайну революции и религиозный теологический смысл войны и революции в таком ее актуальном, социально-политическом вокруг нас существующем измерении. Это чтобы подойти к той перспективе конца истории, новой земли и нового неба, когда реализуется истинная шекина или сакина (по-арабски — мир божий).

Из зала: Я просто хотела спросить. Вы рассказывали, то, что Аллах послал пророка, чтоб тот разведал и разрушил город.

-Наверное, не пророка, а ангела...

Из зала: Ну, потому что там люди мстили друг другу и не молились друг за друга. Ангел вернулся и сказал, что один человек молится. И тогда Бог сказал, что он молится за себя, а не за других. И город был разрушен. И вот непонятно: вот если Бог рушит — как это можно рассматривать, как благо?

— Мы же с Вами начали говорить о том, что человек привык к тому, что его ценности, обывательское существование, он воспринимает как абсолютной императив, который ему положен. А отрицание этого он воспринимает, как зло. И мы договорились, что придем к пересмотру отношения на деструкцию, что не все это однообразно. Ведь в Коране сказано: «Вы думаете, что война для вас зло, вы думаете, что мир это благо, а на самом деле мир — зло. Вы думаете, что война для вас зло, а оно благо». Там несколько другой текст, но смысл именно таков. Здесь по поводу того же разрушения материального мира приведу такой пример: «Вот представьте себе, вы скульптор. И вы делаете фигурки, скульптурки. Допустим я эксперт. У вас площадка, вы тут скульптурки делаете, и потом, через некоторое время вы видите, что не получилось ничего. Не получилось, скульптурки очень уродливы. И не слагаются в гармоническую ситуацию. Вы их расставили, вы видите, картина не выходит. Что вы делаете? Собираете это в общий ком, сминаете, бросаете в ящик. Немного отдыхаете, расслабляетесь, а потом по новой начинаете лепить. Фаза деструкции фигурок, которые у вас не задались, она есть что? Она есть благо, она есть переход к новой попытке, которая может быть удастся. Вы как скульптор, вы имеете право разрушить неудавшуюся скульптурку». Понятно?

Из зала: Тут вам пришёл вопрос в виде письма. Я его вам зачитаю. Текст письма:
Уважаемый господин Джамаль. Пишет Вам Оля Абульэльз. Я сейчас живу в Каире. Муж у меня мусульманин и семья у него мусульманская. У нас две маленьких дочки. До замужества я читала много книг по православию. Мой дедушка был православным священником. В период моей работы в школе, мне очень повезло, поскольку с нашим педагогом Аллой Ивановной, мы посетили многие монастыри в Европе, участвовали в паломничестве на встрече с Иоанном Павлом вторым. Я точно знаю, что Бог есть. Мне очень близко христианство по духу сострадания, по глубине любви к человеку, по смыслу все прощения. Но в тоже время я как бы должна смириться с тем, что дочери мои будут мусульманками. Я хочу разобраться с этой религией глубоко. Я могу согласиться с главным, что, на мой взгляд, различает христианство и мусульманство. Это, говоря научным языком неантропоморфная сущность Бога. Проще говоря, то, что Иисус Христос не был Богом, а был великим пророком, наряду со многими пророками Бога единого. Но я не могу примириться с воинственностью Ислама. Мне кажется, что в совершенном мире страх перед этой воинственностью испытывают многие европейцы, россияне, особенно в связи с последними событиями. Я прочитала Коран в прошлом году, с целью найти в Коране слова, доказывающие эту воинственность. Меня удивил призыв биения многобожников. Во второй суре: «Убивайте многобожников, где бы вы их не встретили, изгоняйте их из тех мест, откуда изгнали они вас, ибо неверие для них, хуже, чем смерть». И ещё: многобожие — грех больший, чем убиение. Притом в той же сурии, сказано, что слово «фитна» может переводиться, как неверие, как испытание, как гнев. Автор перевел это как «многобожие». То есть можно понять, что неверующего человека можно убить, просто потому, что он не верит. Или верит во что-то другое. Но ведь пути Господа неисповедимы. Неизвестно, когда человек может найти Бога, может быть, только в момент смерти. И почему разрешено убивать за неверие? Ведь у каждого человека есть свобода выбора. И жизнь дается не людьми тоже, не им решать. То есть можно представить себе, что это будет даже геройство, идти сражаться против атеистического мира, против греховного мира, который, по мнению многих мусульман, осаждается как образец для современной молодежи. Наверное историческая ситуация, в которой был пророк Мухаммед, требовала активных стражей. Поэтому так много слов в Коране про войну против неверных. Может быть, «совершенные мусульмане» должны относиться к этим словам, как к исторической необходимости прошлого. Как бы забыть о них. Но они, по-моему, не забывают. Многие проповеди в мечети Каира, посвященные «ужасному Израилю»... Главный враг конечно Америка и Израиль, историческая реальность, как бы возрождается. Если посмотреть в историю, то и христиане много, чего наворотили: те же «Крестовые походы», например. Мне кажется, что христианский мир как бы постарел и поумнел, теперь они помнят, что кровью религию не нужно насаждать. Папа Иоанн Павел в конфликте со многими священниками из его окружения, по поводу того что, что он все время просит прощения за грехи христианской церкви и истории человечества. А мусульманство еще как бы не пришло от того критического момента самоубеждения. Потому так много активных политических движений, которые в западном мире называют террористическими и которые используют постулаты мусульманства. Политика меняет религию. Но в этом я вообще не разбираюсь, к сожалению. Извините за столь длинное письмо и сбивчивые мысли, пожалуйста, прокомментируйте слова из Корана. Они не дают мне покоя, поскольку, на мой взгляд, они содержат призыв к убийству. Спасибо — Оля.

— Я бы на это, во-первых, хотел бы ответить следующее. Здесь более явно подразумевают под неверующими каких-то или многобожников или каких-то простых советских обывателей. А в принципе ведь речь не идет о том, что нужно присматриваться к каким-то дворникам, работягам или катальщикам тележек и хватать их за плечо, и спрашивать: «Веришь ты или не веришь?», и как только он скажет: «Да нет, ни во что я не верю, кроме водки, денег и т. д.», его надо сразу убивать. Я думаю, что это обычная операция, которая присуща такому упрощенному взгляду на мир. По поводу слова «фитна». Если просто глубоко идти и расшифровать арабское слово «фитна», то это — совокупная технология по осуществлению управления миром. Это интрига, это гуманитарно-политические технологии. Носители фитна — это властьимущие. Речь идет о мире и праведности, где Фараон, Кесарь, президенты, цари и прочие проявления зверя из бездны, они и есть как раз эти носители, реальные носители мира неверья. Почему? Потому, что они, во-первых, они конституируют этот мир, они его навязывают, и следующие пророкам, следующие по пути пророков, — в любой ситуации ведут только оборонительный бой. Потому что они рождаются в мир, который управляется не ими, а который управляется злодеями. Это по определению. То есть это фундаментальная исходная истина. Что касается обывателя, то к обывателю обращается призыв. Если из них, обывателей, есть какие-то пассионарные люди, они слышат этот призыв и приходят. Те, кто тепло-хладные, они предоставляются собственной судьбе, потому что они — «маленькие люди». Хотя у них есть шанс стать большими, услышать этот призыв и прийти и последовать за пророками. С маленькими людьми Бог разберется на страшном суде. То есть, нет принуждения в религию, потому что религия не заинтересована в том, чтобы войти в те сердца, которые для них закрыты, или как говорит Коран, «не обрезаны». Да, вы обрезаны, но сердца ваши не обрезаны. Нет смысла ломиться силой в эти сердца. Единственное, что власть должна принадлежать уверовавшим, должна принадлежать тем, кто последовал за пророками. И эта власть не должна нарушиться, снизу ей не должен бросаться вызов со стороны пятой колоны атеистов, которым представляют тихое существование, если они не бросают вызов своими действиями, явными кощунством, явными выпадами. Есть внешний закон для победившего в обществе единобожников, который не должен нарушаться публично. И власть естественно принадлежит уверовавшим. При этом те верования, которые принадлежат к братским религиям, иудаизму, христианству, согласно Корану — они должны пользоваться покровительством и защитой своей веры и своих законов со стороны мусульман, которые руководят обществом. То есть христиане и иудеи находятся на ответственности мусульман, которые должны охранять их права, но при условии, что политическая власть, признана за мусульманами. Поскольку Ислам это последнее раскрытие единобожья, то раскрытие, которое является финальным до Судного дня и в котором возможность примкнуть к призыву Пророков, открыта всякой душе. То есть она не закрыта обстоятельствами рождения, причастности и определенному этническому полю, в которое невозможно войти, кроме как через сложную процедуру. Это последний призыв, обращенный ко всему человечеству. Любой может стать мусульманином, просто произнеся свидетельство: «Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк». Поэтому здесь нет ни расовой, ни этической, ни кастовой исключительности. Нет мусульман как, например некоего анклава, специальной цивилизации, замкнутой в своих границах. Вчерашний англичанин, француз или русский, кто угодно по происхождению, может сегодня стать мусульманином. И принадлежать к этой общине единобожья. На самом деле это глобалистическая, универсалистская последняя эсхатологическая доктрина единобожья, которая совершенно открыта. И внутри мусульман существует единственная иерархия — это иерархия только по внутреннему утверждению веры, которая называется «тахва». Переводится «тахва» как «богобоязненность», правда перевод не очень точен. На самом деле смысл «тахва» — это непосредственное ощущение близости божьей и руки божьей на твоем плече. Непосредственное ощущение того, что ты предстоишь Богу — Богу живому. Вот степень этого ощущения — есть единственная мера достоинства перед Богом. А с точки зрения борьбы против неверия, она просто пуста: мир неверия и люди неверия — это столпы лжи, это власть имущее, это не какие-то обыватели. Это есть ни что иное, как борьба против мира и справедливости мира коррумпированных элит и олигархов, под которыми мы существуем и мира, который по их правилам организован. Поэтому речь, конечно же, не идет о сведении счетов с какими-то маленькими людьми, которые живут по своим неведомым правилам. Вот что можно было бы ответить Оле вкратце. С другой стороны я хочу сказать, что, несмотря на то, что она живет в мусульманской семье, ей просто не объяснили, что так называемые террористические организации, на которые она ссылается, являются постановкой спецслужб западных государств. Или она может иметь в виду такие организации, как «Джама», «Ислами» и «Хамас». Я бы не назвал эти организации террористическим. Они просто являются организациями, ведущими вооруженную борьбу за более справедливый порядок.

На этом я остановлюсь. Всё. Всем спасибо.